Крещендо (СИ) - "Старки". Страница 33

Не ходил в эти дни и в школу. Зато в полицию, как на работу. Уже на следующий день меня вызвали на официальный допрос и процедуру опознания. Я повсюду ходил с мамой. Капитан Олейниченко её опекал гораздо больше, чем меня. Он, кстати, с утра выглядел неожиданно помолодевшим и импозантным. Видимо, побрился. А может, это мама на него так действует?

Отморозков нашли сразу. Мне нужно было опознать именно Гогу. Георгия Светлячкова. Это ж надо! С такой фамилией и быть таким уродом! В полиции он выглядел жалким и потерянным, вся эта наглость и спесь испарились. А когда я показал на него, узнав, то Гога выпятил губы и обиженно, по-детски заскулил: «А он ваще меня пну-у-ул, в коленку-у-у!» А парню двадцать лет. Остальные члены дебильного коллектива в голос во всем обвиняли Гогу, якобы они бы по-пацански с этим парнем разобрались, “по-нормальному” и всё, а у Гоги что-то замкнуло! А на вопрос: «Зачем они издевались над Алексеем Ли?» - каждый из них, сокрушенно колотя себя в грудь, заявлял: «Падлой буду, думал, что это китаец, в темноте малость не разглядел, что парень не очень похож!» Как будто бы избить китайца – это благое дело! Еще они очень расстроились, узнав, что подрезали солиста «Маёвки». И еще больше испугались, когда им сказали, что я тоже играю в группе.

На третий день позвонил Герман Львович и сообщил, что Мая сняли с аппарата и перевели из интенсивной терапии.

- Это значит, что он выздоравливает? – закричал я в трубку.

- Пока еще нет, он почти всегда спит или без сознания. Его кормят капельно. Но сейчас он хотя бы самостоятельно дышит. И еще врач сказал, что у него осложнение – пневмония. В общем…

- Герман Львович! Май справится! Он очень сильный! А меня к нему пустят?

- Приходи, я договорюсь, чтобы впустили, сегодня как раз Марков дежурит.

Марков Александр Александрович – это как раз тот хирург, что делал Маю операцию и который решился наперекор правилам взять у меня кровь.

Я сразу от Гельдовича побежал в больницу. Меня действительно впустили. Правда, Май спал. И выглядел ужасно. Лицо стало какое-то худое, от переносицы к глазу спускалась красно-фиолетовая гематома, губы приоткрыты и в белёсом налёте, грудь перевязана и края бинта желтого цвета, от какого-то лекарства. Май лежит на спине, к руке спускается система капельницы. Рядом с кроватью круглая табуретка. СанСаныч Марков сказал, что недавно ушла Ирина Петровна, что она просидела рядом с сыном два часа, а он не пришёл в себя, не вынырнул из этого лекарственного, коматозного небытия.

- Так что и ты не сильно надейся! Посиди, поговори с ним, может, услышит тебя, мобилизует силы жизненные… Я много чудес видел уже, так что верю в них… - напутствовал хирург.

Я сел на табуретку, разглядываю Мая. Неужели этот красавец, этот подонок, которого боится вся школа вместе с учителями, меня любит? За что меня любить-то? Мелкий, слабый, трусливый, с китайцем вон спутали… Одежда у меня немодная, песен не пою, в тусовках не участвую, шучу редко и не вслух, спортивной формой похвастаться не могу, да и сексуальных секретов и движений не знаю. Девчонки никогда на меня внимания не обращали. И тут Май! Мой Май! Провожу пальцем по его безжизненному серому лицу, прислоняюсь лбом к голому плечу.

- Май! – обращаюсь к нему тихо. - Ты не вздумай тут долго лежать! Все переживают, мама твоя плачет, парни в студию приходят и курят прямо там! Никакой дисциплины без тебя! Отморозков этих нашли, они ждут суда. Но ты должен там быть, в суде! Без тебя никак! Слышишь? И я без тебя никак, Май! Мне не хватает твоих наглых рук, идиотских выходок, бесконечных преследований… Меня никто «мышатиной» не называет… Меня никто не будет никогда так целовать, как ты. Ты же чемпион по поцелуям! Никто так не слушает мою скрипку! Только ты… Хочешь, я сыграю тебе?

Скрипка у меня была с собой. Правда, не Лидочка, а Лариска-Каприска. Я же с репетиторства шёл. Я достал Лариску, вытер об одежду взмокшие ладони и принял нужную позу.

- Что тебе сыграть? – спрашиваю вслух у Мая, он не отвечает… - Тогда я сам выберу! Мне тут сон приснился… - продолжаю громко и бодро разговаривать с телом, - короче, Фредерик Франсуа Шопен. Тема «Колыбельная для ангела». Переработка Джона Уильямса. Если ты заплачешь, не отворачивайся, я пойму! Так и должно быть! Слышишь? Ну вот…

И вскидываю смычок. Даже пиано в больнице звучало пронзительно громко… Низко, тоскливо, светло, нежно… Люблю тебя, Май, очнись… Плавно на кантилене, и вверх, звонко, ярко, до дрожи в позвоночнике от вибрато и от той любви, что на кончике смычка. Середина произведения – почти экспромт, будоражит, волнуется. Я переживаю за тебя, Май, борись… Одна и та же мелодия вокруг одной оси вьётся, повторяется разнооктавно и разнотемброво… Много раз скажу тебе, Май, мне больно без тебя, больно, как эта «си» пронизывает грудь. Мелодия дышит правильным, сильным ритмом. И ты дыши, Май, так же, как и скрипка. Она помогает тебе, она разгоняет кровь, и мою кровь в тебе. Мелодия жизни, но не смерти. Лариска старается, играет просто, но от души. Она видит себя фрамусовской аристократкой, она сегодня прима. У нас с ней бенефис. Ради тебя, Май! И тоненько растягиваю точку. И еще пауза с закрытыми глазами, а из них предательские слезы.

- Мышатина, ну как тебя не любить?

И я распахиваю глаза. Это ведь сказал Май? Это сказал Май! Голубые глаза открыты и лицо, хотя и отливает фингалом, но не серое, живое!

- Май! – кричу я, - Май! Ты услышал?

И позади слова:

- Да тут вся больница слушала, как бы в кардиологии ничего не случилось! - поворачиваюсь, а в дверном проеме стоит Александр Александрович, медсестра и еще несколько лиц из пациентов, то есть у меня было несколько слушателей!

- СанСаныч, Май очнулся! – заорал я.

- Так ты мертвого поднимешь! Может, нам в реанимацию на четверть ставки? – шутит врач и проходит к Маю, выгоняя всех посторонних. – Ну, герой, защитник! Как ощущения? Дёргаться не нужно и старайся не дышать глубоко, не крутиться, и тем более не вставать. И нужно нормально поесть, бульончик принесут. Лёша тебя покормит, слушайся его…

Доктор говорил еще что-то, но мы с Маем не слышали, смотрели друг на друга. Когда СанСаныч, наконец, ушел, я сел рядом с Маем и тихонько поцеловал его, легко коснувшись губ. Сижу и улыбаюсь ему, даже ногами болтать принялся!

- Мышь, что за чмок? Поцелуй по-человечески, а не по-птичьи! - очень тихо, но нагло заявляет больной.

- Нее… Тебе нельзя пока!

- Черт! Это же дополнительная травма! Расскажи мне что-нибудь! Как ты тут без меня? - он говорит очень сипло и слабо.

- Таскаюсь по больницам и по полиции! В школу не хожу! Кайф! Познакомился с твоей мамой, она мне много про тебя интересного рассказала! Например, то, что ты в детстве прыгал на спор с моста, и то, что твоя любимая игрушка - оранжевый медвежонок!

- О! - страдальчески застонал Май.

- Еще все тут переживают за тебя, даже хозяин «Пели-кана», Роман, звонил мне! Тебя допрашивать придут! Придурков поймали. Капитан Олейниченко, который их ловил, к моей маме клеится. Так-то я не против, он нормальный дядька. А твои фанатки под окнами с плакатиками стоят. На сайте сколько всего про тебя героического написали!

- Али, ты че-то не о том говоришь…

- Не о том? А о чем надо? Я в джинсах твоих хожу. Звонил мой папа, он все знает, передает тебе что-то типа привета. И представляешь, у нас с тобой одинаковая кровь! А я вчера целую тарелку плова съел, когда был у вас дома. Меня твоя мама приглашала.

- Мышатина, скажи мне, что любишь меня, наври хотя бы…

Замолкаю. Да, это действительно то, что надо сказать, а не сыграть. Но мне это трудно. Почему выдавить из себя “люблю” так невозможно? Разве не люблю? Надо отвечать, его окрашенные кровью голубые глаза ждут.

- Ну и зачем ты про «наври» сказал? – возмущаюсь я, резко покраснев. – Как мне сейчас говорить?

- Скажи как-нибудь…

Я набираю в грудь побольше воздуха и наглости:

- Ненавижу тебя! Ты сломал меня! Как ты это сделал? Какая-то хуйня во мне образовалась и не может рассосаться! Ублюдок!