Книжный вор - Зузак Маркус. Страница 11

— Знаешь моего старейшего заказчика, герра Кауфмана? У которого мы тебе покупали ботинки?

— Да.

— Вот он еврей.

— Я не знал. А чтобы быть евреем, надо платить? Нужно разрешение?

— Нет, Руди. — Одной рукой герр Штайнер вел велосипед, другой — Руди. Вести еще и разговор он затруднялся. Он еще не ослабил пальцев на ухе сына. Он позабыл, что держит его за ухо. — Это как быть немцем или католиком.

— О. А Джесси Оуэнз — католик?

— Не знаю! — Тут он споткнулся о педаль велосипеда и выпустил ухо.

Немного они прошли молча, потом Руди сказал:

— Просто я хочу быть как Джесси Оуэнз, пап!

На сей раз герр Штайнер положил сыну ладонь на макушку и объяснил:

— Я знаю, сын, но у тебя прекрасные светлые волосы и большие надежно голубые глаза. Ты должен быть счастлив, что оно так, понятно?

Но ничего не было понятно.

Руди ничего не понял, а тот вечер стал прелюдией к тому, чему суждено было случиться. Через два с половиной года от обувного магазина Кауфмана останется только битое стекло, а все туфли прямо в коробках полетят в кузов грузовика.

ОБРАТНАЯ СТОРОНА НАЖДАЧКИ

У людей, наверное, бывают определяющие моменты — особенно в детстве. Для одних — происшествие с Джесси Оуэнзом. Для других — истерика с мокрой постелью.

Стоял конец мая 1939-го, и вечер был как большинство других вечеров. Мама потрясала утюжным кулаком. Папы не было дома. Лизель вытирала входную дверь и смотрела на небо над Химмель-штрассе.

В тот день прошел парад.

По Мюнхен-штрассе промаршировали коричневорубашечные активисты НСДАП (иначе известной как фашистская партия) — они гордо несли знамена и лица, воздетые высоко, будто на палках. Их голоса полнились песней, и пиком был слаженный рев «Deutschland uber Alles». «Германия превыше всего».

Как всегда, им хлопали.

Пришпоренные, они шагали неведомо куда.

Люди стояли на улицах и глазели, иные — с жесткоруким салютом, другие — с ладонями, горящими от рукоплесканий. Кто-то держал лицо, искаженное гордостью и причастностью, как фрау Диллер, а где-то были вкрапления третьих лишних вроде Алекса Штайнера, который стоял, словно деревянная колода в форме человека, хлопая исполнительно и медленно. И прекрасно. Послушание.

Лизель стояла на тротуаре вместе с Папой и Руди. У Ганса Хубермана было лицо с опущенными шторами.

Ночью Лизель видела сны — как всегда. Сначала ей снилось коричневорубашечное шествие, но довольно скоро оно привело Лизель к поезду, и ее ждало всегдашнее открытие. Снова неподвижный взгляд брата.

Лизель с криком проснулась и тут же поняла, что на сей раз кое-что изменилось. Из-под простыней сочился запах, теплый и тошнотворный. Сначала Лизель хотела убедить себя, что не произошло ничего, но когда Папа подошел и обнял ее, Лизель заплакала и призналась ему на ухо.

— Папа, — прошептала она. — Папа. — И это было все. Наверное, он учуял.

Он осторожно поднял Лизель на руки и отнес в умывальную. А момент наступил через несколько минут.

— Убираем простыни, — сказал Папа, завел руку под матрас и потянул ткань — и тут что-то выскользнуло и со стуком упало. Черная книжка с серебряными буквами грохнулась на пол меж Гансовых ступней.

Ганс взглянул на нее сверху.

Взглянул на девочку, и та робко пожала плечами.

Потом он прочел заголовок — сосредоточенно, вслух:

— «Наставление могильщику».

Так вот как она называется, подумала Лизель.

Между ними теперь лежало пятно молчания. Мужчина, девочка, книга. Ганс поднял книгу и заговорил мягко, как вата.

Через четыре года, когда она станет делать записи в подвале, ей в голову придут две мысли о травме намоченной постели. Во-первых, она поймет, что ей ужасно повезло, что книгу обнаружил Папа. (К счастью, когда простыни стирали до этого, Роза заставляла Лизель саму и снимать, и стелить белье. «И поскорей там, свинюха! Думаешь, целый день возиться?») Во-вторых, она станет гордиться участием Ганса Хубермана в ее обучении. Никто бы не подумал, — напишет она, — но читать меня научили не совсем в школе. Меня научил Папа. Люди думают, что он не так уж умен, и он по правде не очень быстро читает, но я скоро узнала, что слова и писание их однажды просто спасли ему жизнь. Или, по крайней мере, слова и человек, который научил его играть на аккордеоне…

— Сначала неотложное, — сказал Ганс Хуберман в ту ночь. Застирал простыни и повесил сохнуть. — Ну вот, — сказал он, вернувшись. — Приступим к полуночному уроку.

Желтый свет весь дышал пылью.

Лизель сидела на холодных чистых простынях, пристыженная, ликующая. Мысль о намоченной постели грызла ее, но сейчас Лизель будет читать. Лизель будет читать книгу.

В ней поднялось волнение.

Засветились картины читающего десятилетнего гения.

Если бы все было так просто.

— Сказать по правде, — заранее оговорился Папа, — я и сам не такой уж хороший чтец.

Но неважно, что он читал медленно. Скорее уж, кстати, что скорость чтения у Папы ниже среднего. Глядишь, не будет очень уж досадовать, что девочка пока неумеха.

А все же сначала, когда Ганс Хуберман взял в руки книгу и перелистал страницы, казалось, что ему немного не по себе.

Он подошел и сел рядом с девочкой на кровать, откинулся назад, свесив углом ноги. Еще раз оглядел книжку и уронил ее на одеяло.

— А почему такая славная девочка захотела такое читать?

И снова Лизель пожала плечами. Если бы подмастерье читал полное собрание сочинений Гёте или еще кого-нибудь из корифеев, тогда перед ними сейчас лежала бы другая книга. Лизель попробовала объяснить.

— Я — когда… она лежала в снегу, и… — Тихие слова, скользнув с края постели, осыпались на пол, как мука.

Но Папа знал, что сказать. Он всегда знал, что сказать.

Он провел рукой по сонным волосам и сказал:

— Ладно, Лизель, дай мне тогда слово. Если я в ближайшее время помру, ты проследишь, чтобы меня правильно зарыли.

Та кивнула — очень искренне.

— Не пропустили бы главу шестую или пункт четыре из девятой главы. — Он засмеялся, а с ним — и виновница ночной стирки. — Ну, я рад, что мы договорились. Теперь можно и начать.

Папа уселся поудобнее; кости его скрипнули, как чесучие половицы.

— Пошла потеха!

Отчетливо в ночной тиши книга раскрылась — взметнула ветром.

Оглядываясь в прошлое, Лизель точно могла сказать, о чем думал тогда Папа, пробегая глазами первую страницу «Наставления могильщику». Оценив всю сложность текста, он тут же понял, что книжка далеко не идеальная. Там были слова, трудные даже для него. Не говоря уже о мрачной теме. Что же до девочки, то ей вдруг страстно захотелось прочесть книжку — это желание она даже не пробовала понять. Может, где-то в глубине души хотела убедиться, что брата зарыли правильно. Что бы Лизель ни толкало, жажда ее была такой острой, какая только может быть у человека в десять лет.