Цветы зла - Белов Руслан. Страница 19
И женщина вообразила летающие повсюду переливчатые павлиньи перья.
Обезумевшего раненного козла, выпрыгивающего из вольеры прямо на мангал, курящийся сизым древесным дымком.
Представила Володю Эгисиани, сосредоточенно стреляющего из пистолета по голубям, мечущимся под самым потолком.
И представила себя в индейском наряде с вон той изящной двустволкой, себя, целящуюся в того забавного рогатого зайца.
"Да, я могла бы со временем веселиться в этом вертепе, конечно же, могла бы, – думала Мария Ивановна, выходя из вольеры. – И он знал об этом. Знал, что буду со временем веселиться, что я такая, и потому, будучи опытным охотником, не торопился".
Эгисиани продолжал лежать без чувств. Марья Ивановна вышла в коридор, поборов желание пощупать у него пульс.
На полу коридора сидел, прислонившись к стене, официант. По его смотревшим внутрь остановившимся глазам было видно, что он очнулся мгновение назад и теперь проверяет, все ли его системы работают нормально. Рядом с ним стояла серебряная кастрюлька. Она упала с разноса, но чудом приземлилась на донышко.
"Оленина по-чухонски", – подумала Марья Ивановна.
Криво улыбнувшись, присела, шевельнула крыльями носа – пахнет вкусно. Взяла кусочек, попробовала. "Оригинально, но горчицы я клала бы меньше". Попыталась представить Кристину, хохоча записывающую рецепт. Круглое личико. Кудряшки. Внимательные глаза...
Нет, не то. Все не то. Трудно представить человека, чем-то придавленного к земле. Чем?
У всех есть головы. Руки. Ноги. Половые органы.
И то, что придавливает к земле.
Жизнь.
Жизнь придавливает к земле.
Несостоявшаяся жизнь.
Марья Ивановна поднялась на ноги, поправила юбку, вышла на улицу через запасной выход. Два поворота – один направо, другой налево – и, вот, Тверская.
Обычная Тверская, вся, вся в себе.
Решила ехать на метро. Наложила на себя епитимью.
Пошла по направлению к памятнику.
На полпути отметила: "Не смотрят и не оборачиваются. Конечно, с таким лицом..."
Прошла мимо милиционера. Тот посмотрел. Увидел. Кого? Проститутку?
Да, проститутку. Они в них разбираются.
"Если бы Смирнов мог ударить. А он надуется. И отвернется. Ну и пусть. Куда он денется?"
Пушкинская площадь.
Вон урна, в которую она бросала пакет с трикотажным костюмом. И мобильником. Из нее выглядывала сине-красная бутылка "Кока-колы".
Прошла мимо.
Но что-то остановило. Обернулась, посмотрела. Глаза сузились. Подошла, вынула из сумочки заколку, не задержав на алмазе глаз, бросила.
Звучно ударившись о пластик бутылки, заколка упала в темноту.
Упала в темноту и превратилась из ненавистного свидетеля, гадкого искусителя, неприятного напоминания в чью-то будущую радость.
На душе сделалось хорошо. Но в метро спустилась.
Епитимья, так епитимья.
Вагон был пуст. Спереди и сзади люди, как обычно, а этот пуст. Лишь напротив сидел мужчина в шляпе. На коленях его громоздился потертый кожаный портфель.
Мужчина смотрел строго и бесчувственно, как сопровождающий.
Сопровождающий в чистилище?
Мужчина отвел взгляд. Марья Ивановна продолжала смотреть.
Мужчина глянул на ботинки. Поправил галстук. Протер кончиками пальцев нос.
Марья Ивановна смотрела. Она ехала в чистилище. А он сопровождал. Поезд начал притормаживать. Мужчина встал, подошел к двери. Перед тем, как она открылась, обернулся к ней и сказал:
– Вы не подумайте чего. В этом вагоне спартаковские болельщики ехали, вот все люди и сбежали...
И вышел. Дверь закрылась. Марья Ивановна осталась одна.
"Уйдет Смирнов – явиться Паша".
13. Вова прокололся
Домой она пришла в половине двенадцатого. Сама открыла дверь, подошла к двери гостиной, глянула искоса – Смирнов курил, лежа на диване. Переоделась, умылась, намазалась ночным кремом, села рядом в кресло.
Он не посмотрел.
– Ты уже лежишь на спине?
Смирнов не ответил.
– Ты зря так, – сказала Марья Ивановна, положив ему руку на колено. – Ничего не было. Почти ничего.
– Одни фантазии? – не удержался Смирнов. Ему нравилась не накрашенная Маша. Такая домашняя.
– Да. Он вставил громадный бриллиант в заколку, и я раскисла.
О бриллианте Марья Ивановна сказала намеренно. Смирнов не мог дарить ей бриллиантов и, поэтому, без сомнения, переложит часть ее вины на свою чашечку весов.
– Показала бы, что ли? – приподнялся он. Приподнялся и скривился от боли.
– Я ее выбросила.
– Выбросила заколку с бриллиантом!?
– Да.
– Ну и зря. Память была бы.
– Не нужна мне такая память...
– Такая память... – усмехнулся Смирнов. – Ты мне сейчас все по порядку расскажешь, потом мы сделаем выводы, после которых, я надеюсь, тебе станет ясно, что за память была бы эта заколка с бриллиантом за тысячу баксов...
– За пять тысяч.
– Ты стоишь пять тысяч долларов!? – округлил глаза Евгений Александрович.
– Я стою столько, сколько дашь ты...
– Ладно, хватит лирики, хотя приятно. Рассказывай, давай.
Марья Ивановна рассказала все без утайки. Смирнов задумался.
Был уже час ночи.
В пять минут второго он сказал:
– Сдается мне, что он тебе сказки рассказывал. Понравилась ты ему, вот он и поспорил, что в два дня тебя на лопатки уложит. Он и на Кристину спорил, не сомневаюсь...
– Почему ты так думаешь? – Марье Ивановн не хотелось верить.
– Вчера, вернее, позавчера он тебе рассказывал об одной Кристине – безвольной, чуть ли не алкоголичке, плохой матери и тому подобное, а сегодня, то есть вчера – совсем о другой. Одухотворенной, знающей, что такое любовь и красота. Налицо явная подтасовка. И эта записка. Черт те что. Я на нее сегодня весь день смотрел. "Вовчик знает об убийстве Крысы все". Кто мог подбросить такую записку? Враг Эгисиани? Тогда бы он написал: "Вовчик убил Крысу". Еще одна случайная жертва твоей красоты? Она бы написала, что "Вовчик" неизлечимый нимфоман и потомственный сифилитик. Вот и получается, что он тебе лапши навешал, чтобы ты к нему в постельку готовенькой упала. Кому, кому, а мне, старому хрену, эти штучки с шестого класса хорошо известны.
Марья Ивановна насупилась.
– А что ты так расстраиваешься? – продолжал Евгений Александрович бухтеть. – Он же любя тебя обманывал? Пылая искренней страстью и искренне вожделея твоих прелестей?
Смирнов всю жизнь вытравлял из себя доставшуюся ему от кочевых предков привычку добивать жертву размеренными ударами, но не преуспел в этом, как ни старался.
– Если он обманывал меня, – не желала женщина расставаться с покорившим ее романтичным образом Эгисиани, – то почему этот верзила сказал мне, чтобы я не лезла не в свои дела? Он и люди с ним ведь приходили не для того, чтобы ткнуть Эгисиани лицом в блюдо с салатом. Они приходили, чтобы устрашить меня, чтобы заставить нас с тобой отказаться от расследования. И еще мне кажется, что эти люди знают о моем знакомстве с Пашей. И только потому не убили.
– Ты просто пытаешься сохранить ниточку, связывающую тебя с этим ублюдком.
– Перестань. Ну, поиграла баба с красавцем, ну, побывала пару раз в новой обстановке! Что с того? Да тебе только лучше будет!
– Да я все понимаю, не молодожен, хотя и провинциал по рождению и воспитанию. Но я просто не знаю, сколь далеко можно идти по этой приятной тропинке. Сначала ля-ля-тополя, потом один единственный раз на беломедвежьей шкуре между цветочными корзинами, потом пылкий розовощекий юноша в телефонной будке, потом негра в перьях ночевать приведешь... Скажешь еще: "Ну что бы дуешься, кровать ведь широкая!" А я так не могу. Мне никто кроме тебя не нужен.
– Послушай, Женя, ну представь себя на моем месте, ну, почти на моем месте. Ты ведешь дело, идешь к хозяйке ресторана, она, вся из себя такая красивая, утонченная, поэтичная, в тебя влюбляется. Ну что, ты не поцелуешь ее в бархатную щечку? И не поддашься, когда она тебя потянет к кровати? И что, у тебя не встанет?