Как я таким стал, или Шизоэпиэкзистенция - Белов Руслан. Страница 28

– На, возьми вместо него.

Отец Иосиф поднял с земли спичечный ящичек, протянул мне, и через два часа я построил первый свой дом. Маленький, но очень похожий на всамделишный. Он был без окон, но с дверью.

Его сломала каблуком мама Мария. Сломала, шипя:

– Ты смерти моей желаешь?!

Этот эпизод я почему-то вижу со стороны. Вижу, как сижу на корточках перед своим домом, вижу коробки, развалившиеся от мокрой глины, вижу, как мама Мария выходит из дома в синем шелковом халате с павлинами...

Я и сейчас не улавливаю связи между тем игрушечным домиком и смертью. Возможно, предки бабушки хоронили покойников в склепах. Возможно.

Чувствую: ни до чего не докопаюсь. Можно год за годом копаться в себе, и труд этот будет безрезультатным, пока я не узнаю, почему мама Мария сломала мой дом каблуком.

Если бы не сломала, я бы, наверное, поехал к ней в Карачи Новосибирской, и она не умерла бы от пролежней.

Впрочем, дело в левом полушарии.

«Ты смерти моей желаешь?!» Шуба, та шуба...

Человек, желавший кому-то смерти, склонен предполагать ответные чувства.

Слом дома меня потряс, но не остановил. Семилетним, уже живя у мамы Лены, со всей округи я стащил в садик сотни бесхозных кирпичей (и не только бесхозных – например, забор пивного завода, ограничивавший наш садик с одной стороны, стал несколько ниже) и построил грандиозную сводчатую башню. Маленький и незначительный творец, я сидел в ней, совершенно великолепной, моей, возведенной собственными руками, сидел на корточках, с опаской поглядывая на шаткую тяжелую кровлю, и тут пришел рассерженный отчим (мать оторвала его от книг). Вытащив и отругав меня, он разрушил башню ногами, и ушел дописывать диссертацию.

Башни не стало, но остались кирпичи. Погрустив на развалинах, я принялся сооружать прочное однокомнатное жилище с устойчивой крышей. И тут же в нем, не успел и пота отереть со лба, появилась хозяйка, симпатичная соседская девчонка Валя Карманова, обычно не обращавшая на меня внимания, появилась и споро приготовила обед из ста граммов ливерной колбасы (за ней, дав пятачок, она посылала меня в магазин) и свежих душистых цветов белой акации ("Дорогой, не мог бы ты подняться на крышу сарая и нарвать цветов посвежее? Я приготовлю из них салат, тебе понравится").

Потом были и другие дома. Кирпичные, деревянные и семейные.

Семейные дома я строил из себя и очередной женщины. И все они разрушились, потому что просто жить, просто быть я не мог.

Подозреваю, что эта безотчетная, подсознательная страсть к сооружению надежных убежищ (как из кирпичей, так и людей), обязана своим появлением утробным страхам. Я не хотел выходить на свет божий, не хотел родиться, и тогда же, видимо, в меня вошло стремление обходиться тем, что есть.

Но я родился. И стал избегать зависимости. На групповой фотографии первого класса все дети серьезны, преисполнены осознанием важности момента. А я стою со скорченной рожицей. Почему я ее скорчил? Помню. Меня хотели сделать зависимым, хотели заключить, заключить в фотографию.

А я из нее вылез.

В четвертом классе после письменного экзамена на время проверки работ нас заперли в классе. Я вылез из форточки. Класс был на втором этаже. Учитель не мог поверить, что я освободился, пока не увидел меня входящим в дверь.

Я один, потому что строил, пытался строить всегда и везде и из всего? Строил, пытаясь всем доказать, и, прежде всего, себе, что я не кирпичик, который можно разбить, подсунуть под колесо, вложить в кладку?

Да.

Дед говорил, что есть кирпичики, и есть те, кто их складывает. И те, кто складывает, тоже кирпичики, но кирпичики Бога.

Я не смог стать простым кирпичиком, не смог обрести счастья в человеческой кладке.

Может, я Божий кирпичик? Вряд ли.

Я деградировал, деградировал потому что раздулся в пузырь. То, что надуто воздухом, деградирует.

...С Надей мне стало понятно: я – ничто.

Мы расходились восемь лет. Перебрались в Карелию, в тайгу, на шахту, в надежде сладить в новой обстановке.

Напрасно. Прожили год, и она уехала с сыном домой. Уехала, бросив: – А ты как хочешь. Хочешь – приезжай, хочешь – оставайся.

Я был смятен – мое "Мы" вновь распалось в прах.

Но скелетное "Я" осталось и поступило в аспирантуру, чтобы продолжить то, ради чего стало геологом.

Через полгода, видимо, решив вкусить от столичной жизни, Надя вернулась. Несколько месяцев мы счастливо (на мой взгляд) обитали на Арбате в квартире над магазином "Плакаты". Летом, отправив Александра в пионерский лагерь, поехали на полевые работы на Ягноб. В дороге она увлеклась Женей Губиным, разудалым моим шофером – белобрысым, с белесо-голубыми глазами и золотым передним зубом, обожавшим выражения типа "Лечу, как фанера над Парижем", "Эх, нажраться бы, да поблевать".

Они предавались любви, пока я ходил в маршруты или сидел в архивах.

Это было что-то! Я был раздавлен, уничтожен. Мне казалось, что нарушен основной закон природы, и очень скоро она (природа) во что-то непотребное превратится, уже превращается.

И она превратилась. Это случилось после того, как Губин сказал: “Не надо Надюхе сегодня в маршрут – у нее менструации”. Чтобы спасти природу, я не внял ушам и сочинил какое-то объяснение. И на заправке на дороге в Ташкент, на базу института, тоже сочинил. Женька, странно глядя, попросил достать из его бумажника талоны на бензин и я, выполняя его просьбу, обнаружил фотографию смеющейся Надежды. Подписанную моими стихами в момент, когда счастье обладания ею переполняло меня.

Сейчас эти эпизоды видятся мне поставленными. Их поставила Надя, поставила, чтобы отомстить. За что? Об этом позже.

Вторые аспирантские полевые работы на Ягнобе начались с Татьяной, учительницей французского языка, решившей провести отпуск подальше от Москвы. По дороге из Ташкента в Душанбе мы завернули на Искандер, и там, рядом с машиной, в кабине которой ворочался и кряхтел холостой шофер Витя, я несколько ночей подряд готовился к встрече с Надей, оставшейся с Губиным в Душанбе. Готовился в спальном мешке Татьяны.

Надя, и не поздоровавшись, потребовала немедленного развода. Я хотел предложить ей все, но она хотела одного развода.

Я растерялся. Меня выкидывали, меня выскребали вновь. У меня отнимали то, что, казалась, отнять невозможно – сына. Я смотрел на нее, уверенно-взволнованную, стоявшую передо мной в коротком облегающем летнем платье так идущего ей салатного цвета, открывавшем лакомые шею и грудь, стройные, гладкие ноги и понимал свою ничтожность, понимал, что нужна мне не она, а ее ладное, шелковое, сладкое тело. Мне не хотелось отдавать это тело другому. Мне самому хотелось трогать его руками и оставлять в нем сперму.

Вот тогда я стал таким. Я, выскобленный жизнью человечек, хотел выскрести другого человека, выскрести из его жизни, выскрести, чтобы пользоваться им.

Я не пошел вразнос. Не пошел, потому что твердо знал: я – это я, и у меня свой крест, свой путь. И очередной шаг на этом пути – диссертация. Не потому, что она добавит веса в обществе и самоуважения, а потому что предоставит известную свободу в действиях. Жизнь двинулась своим чередом, и пришла пора провожать Таню и встречать Клару, молоденькую длинноногую лаборантку. Невзирая на бурчанье Вити: "Вот стерва, у него ведь еще спальный мешок от Таньки не остыл", она, совершенно непосредственная, стала строить глазки будущему светилу советской геологической науки. Перед отъездом в горы мы несколько дней провели на душанбинской перевалочной базе. Вечерами, вернувшись из пыльных архивов, я наслаждался долгожданной прохладой, лежа, как в раю, на раскладушке под тенистыми деревьями, она неслышно подходила и нежно целовала в губы. Я, лишившийся своего "Мы", своей женской ипостаси, и ставший потому более мужчиной, чем был, привлекал ее к себе и невозмутимо делал то, что делает в таких ситуациях настоящий мужчина.