Ребекка - дю Морье Дафна. Страница 41

Появится Фрэнк, и мы вместе поедем в больницу. Максим не узнает меня. Сидя за ленчем, я представила себе все это в мельчайших подробностях. Я видела местных жителей, стоящих группками у кладбища во время похорон, и себя, опирающуюся на руку Фрэнка. Я видела все это так реально, что не могла проглотить ни куска и все время прислушивалась, не зазвонит ли телефон. После ленча я вышла в сад и села под каштаном; я взяла с собой книгу, но не прочла ни строки. Когда на лужайке показался Роберт и направился ко мне, я знала — был звонок, и мне чуть не стало дурно.

— Звонили из клуба, мадам, просили передать, что мистер де Уинтер прибыл десять минут назад.

Я захлопнула книгу.

— Спасибо, Роберт. Как он быстро добрался.

— Да, мадам, прекрасный пробег.

— Он просил позвать меня или передавал что-нибудь?

— Нет, мадам. Только, что поездка прошла благополучно. Звонил швейцар.

— Хорошо, Роберт. Большое вам спасибо.

Я почувствовала колоссальное облегчение. Дурноты как ни бывало. Боль в сердце исчезла. Словно я пересекла Ла-Манш и теперь снова стою на берегу. Я даже захотела есть и, когда Роберт вернулся в дом, пробралась потихоньку в столовую через балконную дверь и стянула с буфета несколько печеньиц. Целых шесть штук. Сухое печенье по рецепту доктора Оливера из Бата. И яблоко. Я не представляла, что я так голодна. Я пошла в парк и съела все это там, боясь, как бы кто-нибудь из слуг не увидел меня, если я буду есть на лужайке, и не сказал повару, что миссис де Уинтер, видно, не нравится еда, которую готовят на кухне, раз она набивает себе живот фруктами и печеньем. Повар обидится и, возможно, пойдет к миссис Дэнверс.

Теперь, когда я знала, что Максим благополучно приехал в Лондон, и утолила голод, мне стало удивительно хорошо. Я давно не была так счастлива. Меня охватило чувство необыкновенной свободы, словно у меня не было никаких обязательств. Так бывает субботним днем в детстве. Ни школы, ни уроков. Делай что хочешь. Надевай старую юбку и парусиновые туфли и играй на выгоне с соседскими ребятами в «зайцев и собак».

Именно такое и было у меня ощущение. Впервые с тех пор, как я приехала в Мэндерли. Наверно, потому, что Максим уехал в Лондон.

Фу, как не стыдно так думать! Я ничего не могла понять. Ведь я же не хотела, чтобы он уезжал. Почему же у меня так легко на сердце, почему я не иду, а танцую, откуда это детское желание припустить по лужайке бегом и скатиться кубарем вниз с откоса. Я смахнула с губ крошки от печенья и позвала Джеспера. Возможно, причиной всему была прекрасная погода…

Мы прошли по Счастливой Долине до бухточки. Азалии отцвели, мох был усеян сморщенными коричневыми лепестками. Пролеска еще не завяла и устилала сплошным ковром землю в лесу за долиной; зеленый, кудрявый, стремился вверх молодой папоротник-орляк. От мха тянуло густым пряным духом, пролеска пахла горечью и землей. Я легла на спину в густой высокой траве, усеянной пролеской, заложив руки за голову. Джеспер пристроился рядом со мной. Он глядел на меня, часто и тяжело дыша, с дурацким видом, из раскрытой пасти капала слюна. Где-то надо мной на деревьях ворковали голуби. Мир и покой. Почему, интересно, когда ты один, все кажется тебе куда красивее. Каким заурядным и глупым все тут выглядело бы, если бы возле меня была подруга, кто-нибудь, с кем я училась в школе, и она бы сказала: «Между прочим, я видела на днях Хильду. Помнишь ту, что так хорошо играла в теннис. Она замужем, двое детей». И пролеска осталась бы незамеченной, а голуби над нами — неуслышанными. Мне не нужен был никто. Даже Максим. Если бы он был со мной, я не лежала бы так, как сейчас, закрыв глаза и жуя травинку. Я бы следила за ним, следила за его глазами, за выражением лица. Спрашивала бы себя, о чем он думает. А сейчас я могла сделать передышку. Все это не имело значения, Максим в Лондоне. Как приятно снова побыть одной. Нет, я вовсе не хотела так сказать. Это дурно, подло, это предательство с моей стороны. Я хотела сказать совсем другое. Максим — моя жизнь, весь мой мир. Я поднялась с земли и громко позвала Джеспера. Мы двинулись дальше по направлению к берегу. Шел отлив, море казалось далеким и спокойным. Оно было похоже на огромное безмятежное озеро. Мне так же было трудно представить его бурным, как трудно летом представить себе зиму. Ветра не было, волны с тихим плеском набегали на скалы, оставляя лужицы, сверкавшие под лучами солнца. Джеспер сразу же полез на каменную гряду, то и дело поглядывая на меня; ветер закинул ему назад одно ухо, и у него сделался забавный ухарский вид.

— Назад, Джеспер! — крикнула я.

Но он, конечно, оставил мои слова без внимания и продолжал прыгать с камня на камень, словно и не слышал меня. «Какая досада!» — громко сказала я и стала забираться на скалы за ним следом, притворяясь перед самой собой, будто мне вовсе не хочется идти в ту бухту. «А, ладно, — думала я, — что я могу поделать. В конце концов, я одна, без Максима. Ко мне все это не имеет никакого отношения».

Напевая вполголоса, я побрела с плеском по лужицам между скалами. При отливе бухточка выглядела иначе. Не такой страшной. В крошечной гавани глубина казалась фута три, не больше. Вода была неподвижной. Сейчас, верно, ничего не стоит причалить яхту, подумалось мне. Буй все еще был здесь. Белый с зеленым, в тот раз я не заметила этого. Возможно, потому, что шел дождь и все казалось серым. На берегу никого не было. Я прошла по гальке на другой конец бухты и взобралась на низкую каменную стену пирса. Джеспер бежал впереди с таким видом, будто тысячу раз так делал. В стене было кольцо, к воде спускалась железная лесенка. Тут, верно, и стоял ялик, на него садились с этой лестницы. Буй был как раз напротив, футах в тридцати. На нем что-то было сбоку написано. Я вытянула шею, чтобы прочесть надпись: «Je reviens». Какое странное название. Так яхты не называют. Но, может быть, раньше это была французская лодка, рыбачья, например. У рыбачьих лодок иногда бывают такие названия. «Счастливо возвращаться», «Я уже здесь» и в таком духе. «Je reviens» — «Я вернусь». Да, пожалуй, это вполне подходящее название. Только этой яхте оно не подошло, ведь она-то не вернется назад.

Как, должно быть, холодно плыть там, за буем, у мыса. Конечно, в заливе спокойно, но даже сейчас, при полном безветрии, на воде белели барашки — это стремительно шел отлив. Обогнув мыс и оказавшись в открытом море, яхта накренится под ветром. Волны будут захлестывать внутрь яхты, сбегать по палубе вниз. Сидящая у руля смахнет брызги с глаз и волос, взглянет на натянутую, как струна, мачту. Интересно, какого цвета была яхта? Вероятно, зеленая с белым, как буй. Не очень большая, сказал Фрэнк, с крошечной каюткой.

Джеспер нюхал железную лесенку. «Пошли отсюда, — сказала я. — Куда ты меня ведешь? Я туда не хочу». Я вернулась по молу на берег. Каменный домик на опушке леса не выглядел сегодня таким укромным и мрачным. При солнце все кажется иным. И дождь не стучит по крыше. Я медленно шла берегом по направлению к нему. В конце концов, это просто дом, нежилой дом, и все. Чего тут бояться? Абсолютно нечего. Любое место покажется сырым и мрачным, если там долго не жить. Даже новые дачи и коттеджи. К тому же здесь устраивались пикники при луне и другие развлечения. Гости, приезжавшие на конец недели, возможно, приходили сюда купаться, а потом катались на яхте. Я остановилась возле запущенного сада, сплошь заросшего крапивой. Надо, чтобы кто-нибудь здесь все расчистил. Кто-нибудь из садовников. Зачем же все так бросать… Я толкнула калитку и направилась к двери. Дверь была приоткрыта. Я твердо помнила, что захлопнула ее в прошлый раз. Джеспер принюхался у порога и зарычал.

— Прекрати, Джеспер, — сказала я, распахнула дверь и заглянула внутрь. Было очень темно. Как и тогда. Ничего не изменилось. На оснастке игрушечных яхт по-прежнему висела паутина. Хотя нет — дверь в лодочный сарай в противоположном конце стояла настежь. Джеспер снова зарычал, в сарае что-то с шумом упало. Яростно лая, Джеспер проскочил у меня между ног и кинулся к противоположной двери. Я последовала за ним — сердце громко стучало у меня в груди, — затем приостановилась в нерешительности посреди комнаты.