Он пресытил меня горечью, или Так тоже можно жить (СИ) - Маркина Татьяна. Страница 31

Максим пришел во второй половине дня. Несмотря на синяк под глазом, он был свеж и энергичен.

— Здорово, мать! Как всегда болеешь?

Таня утвердительно промычала.

— У меня тоже голова болит. У тебя еще остался кофе? Может, сваришь?

Таня пошла на кухню, Максим за ней. Это называлось — она варит кофе. Все делал Максим, она только подавала ему кофе, турку, сахар. Они пили кофе на кухне, сидя за кухонным столом напротив друг друга. Кофе у него получился вкусный. Максим не вспоминал вчерашний инцидент.

— Мне еще к уроку подготовиться нужно, план написать, а сил нет, — пожаловалась Таня.

— Да, веселиться хорошо, болеть потом плохо, — согласился Максим.

— По тебе не скажешь, ты бодро выглядишь. Только вот глаз, — Таня осеклась. Не стоило напоминать ему об этом.

— Очень страшно? — спросил Максим.

— Да нет, тебе даже идет.

— Ты так считаешь? — Максим осторожно дотронулся до глаза.

Таня кивнула:

— Как настоящий бандит.

— Хорошо, по просьбам трудящихся, как только фингал сойдет — повторим. А потом можно ещё.

— Да я же на колготках разорюсь!

— Это я возьму на себя. Вот, правда, директора кооператива не обещаю — публика в таких местах самая разношерстная.

Когда Максим ушел, Таня смогла себя заставить сесть за тетради.

Через день Максим принес три пары колготок:

— Вот тебе компенсация.

— Это же была шутка. Я не возьму, — Таня выставила руки перед собой ладонями вперед, отвергая его дар.

— Я помню, что ты хотела со швом, но извини, таких не нашел. Так что бери эти.

— Нет, нет.

— Ладно, не ломайся, бери.

И она приняла три плоских упаковки немецких колготок по семь рублей.

— И впредь будь умной девочкой — снимай колготки, перед тем как пойти в кустики, — он был доволен.

Хорошо, что уши у нее были прикрыты волосами, иначе Максим бы заметил, как они покраснели.

Школу всколыхнула волна слухов о маньяке. Два дня назад было совершено убийство девушки-студентки. У Козловой Оксаны Ильиничны муж работал в городской милиции, и она знала все подробности.

— Девушка изнасилована и задушена. Тело нашли в тот же вечер. Убийство произошло часов в десять вечера. В районе мясокомбината, в конце переулка в Первомайском районе, где кончаются дома, в сторону реки.

— В городе появился маньяк, — сделал вывод кто-то из учителей. — Помните, прошлой осенью тоже студентку изнасиловали и убили. А труп нашли только весной, когда снег растаял.

— И не сомневайтесь, это маньяк, — подтвердила Козлова, — обе были задушены. Осенью у таких убийц обостряется агрессивность.

Но ведь позавчера Максим был весь вечер у нее дома и ушел поздно. Если даже время убийства установили неправильно, вряд ли, покинув ее, Максим еще кого-то изнасиловал и убил. Следовательно, это сделал кто-то другой. Никакой это не маньяк.

— А я слышала, что первое убийство совершил студент, вроде из ревности или мести. Значит, это разные люди, — сказала Таня, и тут же пожалела об этом.

— Да, был на подозрении студент, который жертву видел последним, но доказательств не было. А почему ты думаешь, что он не может быть этим маньяком? — спросила Козлова.

— Не знаю, — пожала плечами Таня, — но если это маньяк, необходимо как-то предупредить людей, что вечером женщинам опасно ходить одним по улицам.

— Ты что? — возразила Козлова. — Все будут говорить, что милиция не работает, не может справиться с каким-то маньяком.

— И для поддержания реноме городской милиции, подвергаются риску ни о чем не подозревающие женщины?

— Нормальные женщины по ночам по городу не таскаются. Вот ты сама, Таня, куда ходишь поздно вечером?

— Десять часов — разве поздно? — удивилась Таня.

В защиту Козловой выступили несколько учительниц:

— Конечно, в это время библиотеки и магазины уже закрыты.

— Учиться надо, а не на дискотеках трястись.

— Приличные девушки одни ночью не гуляют.

Таня не ожидала такого напора. В учительской часто спорили по поводу происходящих в стране событий, но Таня раньше не вступала в полемику. Сегодня же она сама не заметила, как спровоцировала новую дискуссию:

— Что же, давайте, закроем дискотеки, а в кинотеатрах последний сеанс сделаем в семь часов. А как же тогда свобода, демократия?

Но ее не понимали.

— Татьяна Викторовна, вы за что ратуете?

— Городским властям виднее, объявлять о маньяке или нет. Еще ничего не доказано, и нечего сеять в городе панику.

— Поплачетесь вы со своей демократией, помяните мое слово. Зачем нужна эта демократия, если преступность будет расти.

Но и Татьяна не была в одиночестве. Некоторые из учителей, в том числе Людмила, начали отстаивать точку зрения Тани. Сама она уже не принимала участие в диспуте, мучаясь вопросом: он или не он убил? Впрочем, для нее это уже не имело значения. У него для этого всегда найдутся «Прохи». Она содрогнулась от отвращения, снова ощутив прикосновения Прохиных рук и мерзкий запах перегара изо рта.

Глава 9

Таня утешала себя мыслью, что она не единственная женщина, вынужденная жить с нелюбимым мужчиной. Сколько женщин сосуществовали рядом с ненавистными мужьями, сколько девушек выходили замуж по принуждению. И порой она убеждала себя в том, что так тоже можно жить. Надо лишь стиснуть зубы и немного потерпеть. И она будет свободна. Ведь Максим не из тех, кто поддерживает длительные отношения с девушками. Иногда, чтобы не зародить в душе надежду, она даже позволяла себе мечтать о благородном герое, который освободит ее, повергнув Максима — каждый раз по-новому. Но чаще ее посещало глухое отчаянье. Временами Таня ловила себя на том, что стоит, зажмурившись, и даже мотает головой, отгоняя неприятные воспоминания. И это могло случиться везде — в классе на уроке, на улице, дома, в автобусе — везде, где настигали ее воспоминания. Она боялась, что скоро начнет разговаривать сама с собой. Хаотичное течение мыслей, следуя своим прихотливым потокам, постоянно выносило на свет осколки из прошлого, которые она с таким трудом старалась вычеркнуть из памяти, или хотя бы запрятать подальше. Там, на дне памяти, эти кусочки ее жизни должны поблекнуть и потускнеть, и пробудившиеся через несколько лет, они уже не вызовут острой боли, а просто станут ее прошлым, проходным случаем. Но быть может, они меркнут не от времени, а от частого использования? Ведь как она ни старалась, она не могла забыть ни одного мгновения с того страшного вечера. Ей ничего не оставалось, как ждать, просто ждать. Это было унизительно, жалко, ничтожно. Она, считавшая себя такой гордой, независимой, потеряв самоуважение и веру в себя, уже не пыталась подняться.

На работу она ходила как автомат: бездушно, безучастно вела уроки, проверяла тетради, писала планы, потому что так надо. Ее выручало, что в этом году она снова вела математику в пятых классах, и помогали прошлогодние наработки. Ей нужно было что-нибудь делать, чтобы не думать все время об одном и том же. А она устала думать, устала ненавидеть Максима, она просто знала, что ненавидит его, но уже не чувствовала это так остро, как зимой знаешь, что больше всего любишь свежую клубнику, но не можешь почувствовать ее вкус. Она не знала, изменилась ли сама, или старый мир изменился так, что она его перестала понимать. Она видела привычные вещи и не узнавала их. Если где-нибудь на улице ей встречалась пара, он и она, в голове болезненной вспышкой проносилось: «И этот вцепился». Она уже представить не могла, что женщина добровольно согласится быть с мужчиной. И даже если эта пара светилась от улыбок, она не верила, что это натуральные улыбки. Максим тоже постоянно шутит, смеется, так что порой и ей становится смешно.

Он продолжал возить ее с собой в машине, когда разъезжал по своим делам, один или с приятелями, некоторым из них было далеко за тридцать. Когда они были на людях, Максим вел себя с ней галантно и предупредительно, задавая ненужные вопросы: «Радость моя, на тебя не дует?», словно специально демонстрируя: «Вот моя девушка». Он и наедине играл роль милого и ласкового друга. Только однажды во время близости он резко сказал: