Жнецы Страданий - Казакова Екатерина "Красная Шкапочка". Страница 62

И тогда впервые поступил Нэд… как поступает всякий слабый — решил убрать лихо с глаз долой, в надежде, что само собой исчезнет. Велел он Клесху уходить из Цитадели, скитаться по сторожевым тройкам и не появляться пять лет. Тот только плюнул в сердцах и вышел.

Что такое пять лет для семнадцатилетнего парня? Черная бездна. Глава обрек дерзкого стать ратоборцем дорог — ездить от деревни к деревне, от села к селу, от города к городу, изо дня в день водить обозы, нигде толком не оседая, всякий раз видя новые лица. Либо сгибнет, либо остепенится и заматереет.

Собираясь в путь на долгие выселки, Клесх знать не знал, что всю ночь Майрико рыдала, уткнувшись носом в грудь Ихтору, жалко оправдываясь, что испугалась, растерялась. К кому еще ей было пойти за утешением? Ихтора она знала давно, он был всего на пять лет старше, тоже целитель и никогда ее не задевал.

И вот девушка сквозь слезы бормотала лекарю, мол, вроде, когда битва кипела, два потока силы она видела, а когда перед креффами стояла дура-дурой себе показалась, у которой от страха в голове путаница. Ведь быстро все случилось! Боя допрежь она не видала, вот и опешила, растерялась. За Клесха боялась. Он в крови весь был…

Корила себя девка, что не вступилась за парня. Но и в том, что видела в бою, тоже поручиться не могла. Ну как примерещилось? Слишком тяжкой правда была. Если была…

Но при этом, паче чаяния, понимала глупая — предательства Клесх не простит. Слишком прямой и искренний, что в привязанности, что в нелюбви, он не забудет жалкой трусости подруги.

Напрасно поутру она хватала его за стремя, умоляла пойти к Нэду. Напрасно говорила взахлеб, давясь словами: «Послушай меня, я старше, я знаю. Повинись перед Главой, скажи что поблазнилось. Что раскаиваешься. Он простит. Мало ли, чего почудиться могло в горячке! Он не сошлет тебя! Пожалуйста, Клесх!»

Больше всего Майрико боялась предстоящей разлуки. И пуще прочего, что разлука эта может оказаться вечной. Сколькие вот так же уезжали, чтобы не возвратиться никогда… А он, сидя в седле, отпихнул ее и процедил: «Я от слов своих не откажусь. Время рассудит, кто прав был. А ты живи, как можешь. Раз любить не умеешь».

Тогда девушка не сдержалась — завопила в сердце проклятая гордость! — и бросила вслед уезжающему вою: «Да какой толк от любви твоей? От нее одна беда да глупость. А Цитадель ни того, ни другого не прощает!»

Он не обернулся. Она даже не поняла — слышал ли. Так и расстались.

А потом снова, задыхаясь и захлебываясь, Майрико рыдала у Ихтора на плече. Целитель же гладил светлую макушку и думал, что в сказанных лекаркой словах было не так уж и много неправды.

Клесх больше не появлялся. Оброчные деньги передавал с кем-нибудь из сторожевиков или обережников, едущих в Цитадель с оказией. По чести сказать, про парня забыли с облегчением.

Но через полгода погибла разом вся тройка из Малых Осетищ. Однако ратоборец перед смертью успел сказать подмоге, будто вел Ходящих Осененный. Думали — помстилось, на пороге гибели и не такое видится. Но еще через месяц Мораг с Донатосом нарвались на даровитого, когда в весь отдаленную ехали. Тогда и поняли, что не брехал Клесх… Нэду бы послать сороку, вернуть парня, но гордыня взыграла. Кому охота признаваться в собственной неправоте, да еще и перед щенком непочтительным.

Многих стыд тогда ел, что отмахнулись от Клесха, не поверили. Ел да не съел. Все по молчаливому уговору тот случай не вспоминали. А Нэд распорядился держать языки за зубами, допустив к тайне только креффов. Впервые тогда испугались обережники и не знали что делать. Как людям сказать, что среди Ходящих есть осененные Даром? Смятение ведь будет. Да и как ратиться с проклятыми?

Обитателей Ночи — вурдалаков ли, кровососов ли, оборотней ли — умертвить можно только Даром. Лишь вою Цитадели это по силам. А простому смертному — упаси Хранители. Тут же тварь дохлая в навь оборотится. Ежели не убить, а ранить, так этим еще пуще вызверишь. Не в человеческих силах — сражаться с чудовищами. А теперь? По плечу ли Осененным биться не просто с чудовищами, но с чудовищами, наделенными Даром? Убить-то их можно ли?

Не было ответа. Не знали, что делать, потому и решили замолчать. Все же мало было среди Ходящих, одаренных Силой.

Клесх вернулся через четыре с небольшим года. Заматеревший.

Никто более не слышал, чтобы он в ярости срывался на крик, чтобы хоть раз голос повысил или кинулся в горячке. Изменился парень. Не было в нем прежней лютости. То ли поумнел, то ли перегорел. То ли и то, и другое. И когда приняли его, нехотя, в креффат, ничего не сказал, не припомнил старую обиду, усмехнулся только, да и то без издевки. До сих пор вина мучает.

А Майрико с тех пор хвостом за ним ходит, все прощение вымолить пытается. Только зря. Клесх если рубил, то всегда с плеча. Чтоб наверняка. И обратно не прирастало.

Лесана убирала сорочатник. Суетливые птицы хлопали крыльями, вскрикивали, роняли перья. Потом успокаивались и чинно рассаживались по жердочкам, ожидая еды. Девушка чистила клетки, наливала воду, бросала в кормушки кости, оставшиеся от обеда выучеников, сыпала хлебные крошки.

Прожорливые трещотки бросались к лакомству, ругаясь и топчась. Послушница не обращала на них внимания, бездумно делая свою работу. Мыслями она унеслась далеко-далеко. К памятной и страшной ночи, когда совершила дикую недостойную насельницы Цитадели и ратоборца ошибку.

Она отпустила Ходящую. Не просто Ходящую — кровососку с детенышем! Увидела в них людей! Вывела из Крепости на свободу. Оглушила Тамира, который, сохраняя трезвый разум, собирался ей помешать. Выступила против друга, против обережника. И ради кого? Ради нежити! От этих дум становилось так стыдно и тошно, что хотелось взвыть.

Но, несмотря на гложущее сердце чувство вины, на досаду и злость, Лесана понимала — повторись эта ночь снова, она поступила бы так же. Потому что в тот миг, когда несчастная роженица корчилась на окровавленном топчане, она не казалась ей чудовищем. Обычная баба, которую крутит от боли, ужаса и материнского страдания. И когда младенец появился на свет, он тоже ничем не отличался от человека. А Зорянка… Зорянка слишком была похожа на мать. И за шесть с небольшим лет не так уж сильно изменилась.

У младшей сестры в тот миг пронеслись перед глазами сумасшедшим хороводом видения будущего, как ее — эту только что родившую женщину — будут терзать, пытаясь вызнать что-то важное. Лесана видела и знала, как вырывают в Цитадели откровения из Ходящих. Она не могла допустить, чтобы ее сестру превратили в кусок живого мяса, чтобы едва родившегося младенца отдали целителям… Не могла. Она все сделала правильно, но при этом совершила ошибку. Не поступилась совестью, но наплевала на долг — долг каждого обережника — защищать людей, истреблять обитателей Ночи.

От тоски и смятения стало трудно дышать. Потому что разум с сердцем были в разладе. И хотя сердце, окаянное, твердило свое: то сестра, сестра родная и сестрич! Рассудок говорил другое: то нежить злобная с выродком.

Пожалела их, отпустила — сколькие жизни загубила, попустившись собственной слабостью? Скольких новых Зорянок настигнет участь сделаться кровососами? От этой раздвоенности самой себя девушке становилось больно и страшно.

И дело даже не в том, что беглая кровососка сама будет кормиться людьми, а в том, что вместе с ней уйдет от облавы и ее Стая, а это означает десятки и сотни загубленных человеческих жизней. Вот когда впервые послушница поняла — почему в Цитадели учили не видеть в Ходящих людей. Вот почему безжалостно вырывали из сердец любую привязанность — к дому, к другу, к любимому. Потому что… стань Айлиша или Тамир нежитью, разве смогла бы Лесана обречь их на смерть или мучения? Корчись в темнице родная мать, поднялась бы рука отдать ее Донатосу или Ихтору?

И разве утешит мысль, что не помнят Ходящие прошлой жизни, что горит в них огонь лютой ненависти к человеку, что движут ими голод, жадность и ярость?