Крайняя маза - Белов Руслан. Страница 24
– На Париж надо заработать...
– Ладно, приезжай, давай, быстрее... В виде женщины, а не трехсотмиллиметровой гаубицы.
20. Гусары денег не берут
Положив трубку, Смирнов потянулся за календариком. До приезда Юлии оставалось шесть дней. Плюс еще несколько, пока она доведет ситуацию до гибельной для себя. Значит, дней восемь. Нет, шесть. Как только она приедет и явится на работу, люди Бориса Михайловича отвезут ее в конспиративный загородный дом, и будут мучить, пока она не подпишет все бумаги. И потом отдадут людям Паши.
Нет, надо брать инициативу на себя. В шесть дней надо влюбить в себя этого пидара, устроить свидание без свидетелей и прикончить. Жаль Маша слиняла. Ее задняя комната в масть пошла бы. Все есть, все учтено.
Однако сначала надо познакомиться. По Интернету? Нет, вряд ли он им постоянно пользуется. Не то поколение. Значит, по телефону. Да, по телефону. И немедленно. Сейчас.
Смирнов достал из ящика мебельной стенки сотовый телефон. Его месяц назад принесла Юлия. Сказала, что он зарегистрирован по подложным документам и когда-нибудь может пригодиться.
Евгений Александрович покрутил в руках непривычную для него штучку и поставил ее на зарядку (Юлия показывала, как это надо делать). Сердце его осязаемо билось, он чувствовал: есть кураж! Все получится!
Сделав дыхательную гимнастику для успокоения, Смирнов ощутил себя равнодушным удавом, и набрал номер Бориса Михайловича.
Ответил голос, уверенный, но не сильный, с драматической подкладкой, голос, очень похожий на голос одного из известных телевизионных ведущих.
– Да, вас слушают.
– Константин Константинович?
Смирнов старался придать голосу женственные нотки. У него получилось. Приручающий голосок Марии Ивановны был на его памяти.
– Нет, вы ошиблись номером.
– Неужели? Простите... А у вас приятный голос... Очень похожий на голос друга. Не моего друга, у меня сейчас нет друзей, – а просто хорошего, надежного друга. Извините, бога ради. Всего вам доброго.
Смирнов отключился. И чуть было не разбил мобильник об пол.
От радости.
Он почувствовал, что рыбина из семейства гомосексуалистов заглотала приманку. И не надо звонить, "ошибаться" вновь, он сам позвонит через минуту. Нет, надо куда-нибудь позвонить, занять свой номер, надо потрепаться с кем-нибудь, пусть, гад, помучается.
Нет, нельзя медлить. Отвлечет его сейчас секретарша или водитель – и все, увяли помидоры.
Борис Михайлович позвонил через три минуты.
– Извините, вы только что звонили мне... Вы еще сказали, что мой голос похож на голос хорошего друга. Я хотел сказать, что у меня тоже нет друзей... Давно. Я одинок, как и вы...
Из трубки раздавались шумы автострады.
– У вас, без сомнения, есть жена, – Смирнов удалось окрасить голос одним миллилитром ревности.
– Да, есть. Но мы чужие. Спим в одной постели, но даже не разговариваем. Слово в неделю, не больше. А вы женаты?
– Был три раза женат. Естественно неудачно. Мне кажется, я чего-то в женщинах не нахожу. Нет в них... Господи, что же я так с вами разоткровенничался?
– Наверное, мы близки друг другу, – сказал Борис Михайлович подрагивающим голосом. Может быть, пообедаем где-нибудь по-дружески, при свечах? Я еще не ужинал. И, кажется, не обедал. Вы любите китайскую кухню? Или предпочитаете армянскую?
– Исключено. Я очень трудно знакомлюсь с людьми. И, простите, неохотно. Представьте, какая мука находиться час или даже меньше рядом с человеком, который тебе чужд, который тебя не понимает, который тебе не нравиться? Сидеть и что-то говорить, что-то слушать, кивать, криво улыбаться, думая о чем-то своем...
Живые дорожные шумы сменились нервной тишиной автомобильной пробки.
– Представляю... Мне давно никто не нравится...
– Вы одиноки?
– Тысячу лет... Я делаю что-то, делаю то, что надо другим, а им все надо и надо... Иногда я просыпаюсь утром, совершенно разбитый прошлым и будущим, и думаю: "А зачем мне все это? Зачем я живу? Зачем я вообще родился?"
– Вам надо завести молоденькую глупенькую любовницу, глупенькую и очень красивую. И потакать ее маленьким глупостям, покупать дорогие подарки, ходить перед ней на четвереньках и называть себя ласковым котиком...
– Я пробовал. Потакал, дарил бриллианты, делал глупости, даже ходил на четвереньках и называл себя пушистым рогатеньким козликом...
– "Но сердце холодно и спит воображенье"?
– Да.
– А может быть, вы...
– Голубой? Не знаю...
– Психоаналитики утверждают, что мужчины с возрастом голубеют... Всю жизнь их выжимают, как лимон, всю жизнь требуют от них активности, плодотворности, всю жизнь их заставляют насиловать себя и других, заставляют зарабатывать деньги. И в один прекрасный момент им все это надоедает... И они ловят себя на мысли, что быть женщиной лучше. Женщиной, не знающей страха импотенции. Женщиной, которой угождают. Женщиной, которой добиваются. Женщиной, которую, наконец, просто покупают за живые деньги...
– Нет, я не такой. Но вас я понимаю...
Смирнов постарался вспыхнуть. Получилось не очень:
– Вы подумали, что я говорю о себе? Мне нет и двадцати пяти.
– Нет, упаси меня бог! Но мне кажется, что в вас есть женские черты, и я ловлю себя на мысли, что мне это приятно...
– Извините, у меня, кажется, сгорели отбивные... Приятно было познакомиться... Прощайте.
Смирнов, ликуя, отключил телефон. Не пройдет и двух дней, как эта голубая акула будет биться в его сетях. На часах было половина девятого. Через полчаса акула будет дома. Поест, сидя напротив непроницаемой жены. Заметит тщательно загримированное пятно на ее шее. След, а по-русски – засос, оставленный разбитным сантехником. Криво усмехнется. И опять улетит мыслями к телефонному знакомому. Сладкими мыслями. Возбудится. И уединится в кабинете с охранником Ильей. Прогонит его через пять минут. И тот уйдет с охапкой одежды в руках, уйдет, недоуменно оглядываясь.
Решив, что жертва позвонит в одиннадцать, Смирнов задумался о Марии Ивановне. Подумал, как было бы здорово, если бы к одиннадцати часам они лежали в ее постели, лежали после чувственной бури, лежали и ждали звонка Бориса Михайловича. И как бы она смеялась – сотрясаясь, прижав свою мяконькую ладошку ко рту. Смеялась бы, а ее теплая шелковая грудь раз за разом прикасалась бы к его обнаженному плечу.
"Дрянь, вот дрянь", – мотнул он головой, кляня изменившую любовницу. И пошел к холодильнику. Холодильник – это самое верное успокоительное средство.
Содержимое средства его приятно удивило – Евгений Александрович забыл, что днем ходил в магазин и купил кучу деликатесов и три бутылки отличного вина.
"Ну и черт с ней, с Марьей Ивановной, – подумал он, выставляя свертки на стол. – Судьба сама ее от меня удалила, удалила, чтобы я сделал свое дело без помех и честно".
Вид продуктов, освобожденных из заключения, наэлектризовал Смирнова. Он решил устроить себе праздник.
Через полчаса квартира была пропылесосена, одежда, лежавшая на креслах и стульях убрана, посуда вымыта и стол накрыт. Осетрина, черная икра, буженина, конечно же, требовали беленькой, но питье водки в одиночестве Смирнов считал дурным тоном и признаком общей дегенерации.
Борис Михайлович позвонил, когда он витал в облаках холостяцкого счастья. Вторая бутылка была едва почата, жизнь казалась безоблачной и просторной.
"Ну, волчара, я сейчас тебе задам! – подумал он, томным голосом произнеся "ал-л-ло".
– Это я... – голос Бориса Михайловича таил надежду.
– Я знал, что вы позвоните...
– Мне послышалось, вы сказали: "Я ждал вашего звонка".
– Нет, дорогой незнакомец, это не так. Мне сегодня взгрустнулось, и я решил устроить себе маленький праздник... Купил десертного вина, деликатесов, сладостей. Убрал квартирку. Она сейчас такая уютная...
Смирнова порывало произносить глаголы в женском роде. Но он решил повременить.