В оковах льда - Монинг Карен Мари. Страница 13

Я сбрасываю полотенце, расчесываю волосы пальцами, натягиваю джинсы, футболку и размышляю о паре военных сапог. Танцор подобрал их мне. Сказал, что эти подошвы я так быстро не протру. И я решаю попробовать.

По дороге обратно к дивану я цапаю еще одну жестянку крошечных оранжевых долек, открываю банку с зефирным кремом, размазываю его толстым слоем по мандаринам и сверху засыпаю шоколадом.

Мы с Танцором возвращаемся к делу. Он снова запускает фильм, а я достаю игральную доску. В прошлый раз он несколько часов кряду обставлял меня в гомоку [8], но сегодня я чувствую, что мне повезет. И даже великодушно разрешаю ему запрещенный второй ход, после того как побеждаю в первой партии.

Я делаю то, чего уже очень давно себе не позволяла. Я ослабляю бдительность. Я опьянела от фруктов и зефирного крема, от радости, что выиграла в гомоку. Прошлую ночь я совсем не спала, а день выдался длинный и загруженный.

К тому же у Танцора повсюду натыканы ловушки, которые почти не хуже моих.

Так что я сталкиваю рюкзак и падаю спать на его диване, сунув кулак под щеку и не выпуская меча.

Не знаю, что меня будит, но что-то будит, и я приподнимаю голову на пару дюймов, приоткрываю щелки глаз и оглядываюсь.

Меня окружают большие и страшные люди.

Я моргаю, пытаясь прочистить зрение. Это довольно сложно, потому что глаза заплыли еще больше.

Я смутно осознаю, что нахожусь в центре круга из автоматных дул.

Рывком сажусь, чтобы уйти в стоп-кадр, но чужая рука бьет меня по спине с такой силой, что деревянная рама дивана трескается под моими лопатками.

Я рвусь вверх, а меня снова сбивают обратно.

Один из мужчин смеется.

— Детка просто не знает, когда нужно перестать дергаться.

— Научится.

— Ставлю что угодно. Если он позволит ей выжить.

— А ни хрена бы не должен. После того, что она сделала.

— Дэни, Дэни, Дэни…

Я вздрагиваю. Никогда не слышала, чтобы мое имя произносили так мягко. Пугает это просто до жути.

Он возвышается надо мной, скрестив на груди руки, — покрытые шрамами запястья кажутся темными по сравнению с белизной закатанных рукавов рубашки. На обоих запястьях блестят тяжелые серебряные браслеты. Свет, как всегда, падает на него сзади.

— Ты ведь не думала, что я спущу тебе это с рук, — говорит Риодан.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Боль — забавная штука, — говорит Риодан.

Я не отвечаю. Все силы уходят на то, чтобы стоять, несмотря не удерживающие меня цепи. Я где-то в Честерсе, в комнате с каменными стенами. Я чувствую далекий ритм басов, ощущаю его коленями. Не будь у меня суперчувств, я бы его вообще не уловила. По тому, насколько слабое это ощущение, я понимаю, что нахожусь глубоко, пожалуй, в самом низу клуба. А это значит, что нижние этажи не так пострадали от вчерашнего взрыва, как мне бы того хотелось.

По дороге сюда они надели мне на голову мешок. Так что, куда бы меня ни принесли, они не хотели, чтобы я могла найти дорогу назад. Из чего следует, что они собираются оставить меня в живых. Тем, кого собираются больше никогда не увидеть, мешки на голову не натягивают. Одинокая тусклая лампочка освещает комнату за его спиной — точнее, пытается осветить. Света едва хватает, чтобы различить его, стоящего в десятке футов от меня.

— Некоторые люди от боли рассыпаются на части, — говорит он. — Растекаются лужей апатии и отчаянья и никогда не приходят в себя. Они всю жизнь ждут, когда появится кто-то, кто их спасет.

Он движется странным текучим образом — не стоп-кадрирование, но и не походка обычного человека. Рябь мускулов и каскад ветра. И вдруг он оказывается передо мной.

— Но другие… что ж, они не переходят от боли к страданиям. Они перескакивают от удара к ярости. И сносят все на своем пути, что, как правило, уничтожает причину их боли. Но и приводит к сопутствующему ущербу.

Я опускаю голову, чтобы он не видел выражения моих глаз.

— Чувак. Скучно. Если бы мне причинили боль, я бы это знала. Но такого не было.

Он обеими руками убирает волосы с моего лица, проводит ладонями по щекам. Все мои силы уходят на то, чтобы скрыть дрожь. Он заставляет меня поднять подбородок. И я сверкаю своей лучшей Мегаваттной улыбкой.

Наши взгляды встречаются. И я не собираюсь отворачиваться первой.

— И тебе не было больно, когда твоя мать оставляла тебя в клетке, как собаку, и забывала на несколько дней, уходя развлекаться с бесконечной чередой приятелей.

— У тебя реально богатое воображение.

Он хватает меня за волосы, близко к голове, и держит, чтобы я не отвернулась. А то я, блин, собиралась. Когда он сует руку в один из карманов моего плаща и достает «Сникерс», мой рот наполняется слюной. Я так бешено сопротивлялась ему и его людям в ночлежке Танцора, что полностью вымоталась. Приходится притворяться, что вместо спины у меня рукоятка метлы, иначе я обвисну на цепях, которыми меня приковали к стене. Притворяться я умею замечательно.

Он зубами срывает обертку. Я чувствую запах шоколада, и у меня болит живот.

— Сколько раз ты сворачивалась клубком в той клетке, в ошейнике, на цепи, и ждала, гадая, вспомнит ли она о тебе на этот раз. И думала, что убьет тебя первым — голод или обезвоживание. На сколько она тебя там бросала… Иногда дней на пять. Без еды и воды. Ты спала в своем собственном…

— Тебе бы лучше заткнуться.

— А когда тебе было восемь, она умерла, оставив тебя в клетке. Ровена искала тебя неделю.

Ну да, такое вот дело. Я ничего не говорю. Нечего тут сказать. В той клетке все было очень просто. В жизни есть только одна вещь, о которой стоит волноваться: свободен ты или нет. Если свободен, беспокоиться не о чем. Если нет, бейся насмерть со всем вокруг, пока не освободишься.

— Иногда с тобой играли ее любовники.

Но не так. Никогда в том самом смысле. Я девственница и серьезно к этому отношусь. И однажды, когда буду готова, расстанусь со своей девственностью совершенно потрясающим образом. Я собираюсь насладиться офигительным опытом, чтобы компенсировать то дерьмо, что было со мной раньше, в детстве. Вот почему я хотела отдаться В’лейну или, может быть, Бэрронсу, когда вырасту. Кому-то выдающемуся. Я хотела быть с кем-то, кто сделает ночь просто незабываемой.

— Мы что, обмениваемся философскими воззрениями, Риодан? Если так, то вот ответ: фиг тебе. Прошлое — это прошлое.

— Оно оставляет шрамы.

— Которые исчезают. И ничего не значат, — говорю я.

— Тебе не обогнать свое прошлое.

— Я могу обогнать ветер.

— Рана, которую ты отказываешься перевязать, никогда не заживает. Ты истекаешь кровью, не понимая почему. Она сделает тебя слабой в критический момент. Когда тебе понадобится быть сильной.

— Ладно, ладно, я поняла. Ты собираешься запытать меня до смерти своей болтовней. Убей меня сразу. И покончим с этим. Только используй что-то быстрое и чистое. Вроде бензопилы. Или, может, гранаты.

Он касается моей щеки.

— Дэни.

— Это что, жалость, Риодан? Так она мне не нужна. Я думала, ты круче.

Он проводит большим пальцем по моим губам и смотрит на меня с выражением, которого я не понимаю. Я мотаю головой.

— Ты думаешь, что прикуешь меня к стене и будешь стоять тут и рассказывать, почему это нормально — быть такой, какая я есть? Что я стала такой потому, что в детстве со мной хреново обращались плохие люди? Чувак, у меня нет проблем с тем, какой я стала. Я себе нравлюсь.

— Когда тебе было девять, Ровена заставила тебя убить первого человека.

Да как, на фиг, он об этом узнал? Она превратила все в игру. Сказала, что хочет знать, могу ли я подскочить и долить молока в кашу Мэгги так, чтобы та меня не заметила. Конечно, я могла. Мэгги умерла за завтраком. Ро сказала мне, что это совпадение, что она была старой и у нее отказало сердце. Когда мне исполнилось одиннадцать, я узнала правду. Ро ненавидела Мэгги за то, что та подбивала ши-видящих выбрать другую Грандмистрисс. Я нашла дневники старой ведьмы. Она записывала все, что делала, будто считала, что люди захотят прочесть ее личные мемуары и это дарует ей бессмертие. Теперь все эти дневники у меня, спрятаны в безопасном месте. Я отравила Мэгги в тот день, «молоком», которое долила в ее миску. И еще много чего делала, сама того не понимая.