Коллекционер - Фаулз Джон Роберт. Страница 44

Бросила в унитаз письмо. В маленьком пластмассовом флакончике. Обмотала флакончик красной лентой. Может быть, лента размотается и ее заметит кто-нибудь. Где-нибудь. Когда-нибудь. Дом очень легко найти. Калибан сделал глупость, сказав мне про год над входной дверью. Пришлось закончить письмо словами: ЭТО НЕ РОЗЫГРЫШ. Очень трудно написать так, чтобы это не выглядело глупой шуткой. Написала:

«Всякий, кто позвонит и сообщит П., получит 25 фунтов». Буду бросать бутылку в морскую пучину (ха-ха!) каждый раз, как окажусь в ванной.

Он убрал всю медную мишуру с лестницы и с площадки. А из холла – ужасные картины в голубовато-зеленых, оранжевых и ядовито-красных тонах, изображающие рыбацкие деревни на Майорке. Бедный дом вздохнул с облегчением.

Люблю бывать наверху. Ближе к свободе. Все заперто. Все окна, выходящие на дорогу, закрыты внутренними ставнями. Остальные заперты на засовы. (Сегодня мимо дома прошли две машины, но, видимо, дорога совсем захолустная.) Начала заниматься его образованием. Сегодня в «зале» мы с ним (руки у меня были связаны, разумеется) просмотрели альбом репродукций. Никакого собственного мнения. Кажется, большую часть времени он и не слушает, что я говорю. Думает о том, как бы, сидя рядом со мной, не дай Бог ко мне не прикоснуться. И непонятно, боится ли он, что не совладает с собой или что я затеваю какую-то пакость.

Если он все же сосредоточивается на картинах, то принимает на веру все, что я говорю. Если бы я заявила, что Давид Микеланджело похож на сковородку, он ответил бы: «Да, конечно».

Какие есть люди! Ведь я стояла рядом с ними в метро, проходила мимо на улице, слышала их разговоры и, разумеется, знала об их существовании. Но никогда по-настоящему не верила, что они реально существуют. Слепые и глухие ко всему на свете. Это казалось совершенно невозможным.

Диалог. Он сидел очень тихо, уставившись в альбом и всем своим видом демонстрируя, что ИСКУССТВО ПРЕКРАСНО (ради моего удовольствия, а вовсе не потому, что сам так думает).

М. Знаете, что кажется самым странным в этом доме? В нем совершенно нет книг. Кроме тех, что вы купили для меня.

К. Наверху есть.

М. Про бабочек.

К. И другие.

М. Несколько жалких детективов. Вы хоть когда-нибудь читаете хорошие книги? Настоящие? (Молчание.) Книги о важных вещах, написанные людьми, которые по-настоящему чувствуют и понимают жизнь? Не ту дешевку, которую берут с собой, чтобы убить время в метро или электричке. Понимаете – книги?!

К. Легкое чтение мне больше по душе. (Он вроде тех боксеров, которым от всей души желаешь нокаута.) М. Вам бы почитать «Над пропастью во ржи» [32] .

Я уже почти дочитала. Знаете, я эту книгу уже два раза прочла, а ведь я младше вас на целых пять лет.

К. Обещаю прочесть.

М. Это вовсе не наказание.

К. Я ее посмотрел, когда купил.

М. И она вам не понравилась.

К. Попробую прочесть.

М. Вы мне надоели.

Наступило молчание. Мне казалось, все это происходит не на самом деле. Словно разыгрывается пьеса, а я не могу вспомнить, кого же я в ней играю.

А еще раньше я спросила его, зачем он коллекционирует бабочек.

К. Это дает возможность встречаться с более приличными людьми.

М. Но не может же человек только из-за этого заниматься коллекционированием.

К. У меня был учитель. Я был совсем мальчишкой. Он показал мне, как надо. Сам не очень-то много про это знал. По-старому их накалывал. (Речь идет о том, под каким углом располагать крылья. Современный способ требует, чтобы угол был прямой.) И еще – дядюшка. Он интересовался природой. Всегда мне помогал.

М. Он, видно, был очень хороший.

К. Люди, которые интересуются природой, всегда хорошие. Возьмите нашу секцию жесткокрылых. Это энтомологическая секция Общества естественной истории в нашем городе. Они относятся к человеку так, как он того заслуживает. Не смотрят на вас сверху вниз. Ничего такого и в помине нет.

М. И среди них – не все хорошие. (Но до него не дошло!) К. Вы имеете в виду снобов. Но большинство – хорошие. Поприличнее тех, с которыми приходится… то есть приходилось… обычно иметь дело. Я, конечно, про себя говорю.

М. А ваши друзья не смеялись над вами? Не считали, что это детское занятие?

К. У меня не было друзей. Просто сослуживцы. (Потом он признал, что над ним глупо подшучивали.) М. Что же это были за шутки?

К. Просто – глупые шутки.

Я не стала продолжать. Хотя иногда испытываю непреодолимое желание докопаться до самой глубины, извлечь на свет Божий то, о чем он не желает говорить. Но это дурно. Можно подумать, что меня заботит он и его жалкая, промозглая, никчемушная жизнь.

Описания. Какая пропасть между мыслью и словом. Например, как Калибан сидит – очень напряженно и слегка пригнувшись. Почему так? От смущения? Или он всегда готов к прыжку, если я вдруг брошусь бежать? Я могу это нарисовать. Могу нарисовать его лицо, выражение глаз, рта. Но слова… Их столько раз использовали для описания других людей, других предметов, что они словно стерлись от употребления. Я пишу: «Он улыбнулся». Что это означает? Словно детсадовский плакатик: репка с улыбкой-полумесяцем посередине. А вот если бы я нарисовала эту улыбку…

Слова так невыразительны, неточны, так ужасно примитивны в сравнении с рисунком, живописью, скульптурой. «Я сидела на кровати, а он – у двери, и мы беседовали, и я пыталась уговорить его использовать деньги для самообразования, и он сказал, что согласен, но я не была убеждена, что это действительно так». Словно жалкая пачкотня на чистом листе.

Словно пытаешься рисовать тупым карандашом. Все это – мои собственные соображения. Мне нужен Ч.В. Он назвал бы мне десяток книг, в которых все это сказано гораздо лучше.

Ненавижу невежество! Невежество Калибана, собственное невежество, невежество всего мира! О, я могла бы учиться без конца. До слез хочется – учиться, учиться, учиться, учиться.

Кляп во рту и связанные руки.

Уложу дневник спать, он живет у меня под матрасом. И стану молиться Богу, пусть даст мне возможность учиться.

Сегодня – две недели. Отмечаю дни на раме ширмы, словно Робинзон Крузо.