Мой друг (СИ) - "Лика". Страница 2

Я заехал за ним, и ждал, пока он соберется.

Оказалось, он не предупредил её, что уедет. Зная о приглашении больше недели, он не нашел времени ей об этом сказать. Или просто не посчитал это нужным… Он просто поставил её перед фактом. Причем, в последний момент. Как чужого, постороннего человека.

Я видел по глазам, как ей было больно. А когда она робко попыталась напомнить о том, что он обещал хотя бы эти провести выходные с ней, я не стал слушать, ушел на кухню. Мне было стыдно присутствовать при их разговоре.

Но и там я слышал их голоса, обрывки разговора. Она плакала. Просила остаться. Он злился. Не хотел убивать выходные на уборку и готовку. Ведь делать-то все опять ему, ей же нельзя! Он винил её в этом. Она говорила, что он так редко бывает рядом, а ей не хватает его, повторяла, словно молитву, что любит, что он очень ей нужен. И что она не виновата в том, что все вышло так…

Последние его слова… я запомнил их навсегда. Думаю, он тоже.

Он кричал, что ненавидит такую жизнь, свою работу и… её.

Больше он не говорил с женой. Он на нее даже и не смотрел. Его разозлила эта сцена. Она тихо произнесла: “прости”, но он выскочил из квартиры, громко захлопнув дверь.

Она даже не заметила моего присутствия, когда я, оглушенный его словами, растерявшийся от подобной сцены, не предназначенной для посторонних, зашел в комнату, чтобы забрать его сумку, о которой он просто забыл. Сжавшись в комок, она неподвижно сидела на краешке кровати и беззвучно плакала. Я не знал, что принято говорить в таких случаях. В свое время она сама выбрала именно его, а не меня.

Уже сидя в машине, я пытался убедить его вернутся, помириться перед отъездом, быть помягче… Ведь ей сейчас трудно.

“А мне не трудно?! - закричал он. - Как же меня все это достало! У меня сил просто нет! Почему ты жалеешь ее, а не меня?”

Я не знал, что возразить. Ему, “золотому ребенку” обеспеченных родителей, ведь и в самом деле пришлось “падать” ниже обычной девочки, столкнувшись с реалиями обыденности… И я постарался его понять…

А потом он достал телефон и отключил.

“Сейчас проревётся и начнет звонить. Не хочу, чтобы она опять испортила мне весь отдых”, - нехотя ответил мой друг на невысказанный вслух вопрос.

И я малодушно промолчал.

День рождения мог оправдать все надежды. В том числе и его. Там действительно было много того, по чему он так скучал. Может быть, немного отвлекшись, он воспрянет духом, и у них снова все будет хорошо?

Мы вернулись через два дня. Он включил телефон, только когда моя машина подъезжала к его дому. Практически сразу раздалось пиликанье, извещая о пропущенных вызовах.

“О… всего-то три! Что-то в этот раз мало”.

Его ехидства хватило ненадолго. Его жены не было дома. Вещи, телефон, даже те небольшие деньги, что он ей оставил, были. А ее нет…

Его панический звонок заставил меня вернуться. Он просил меня помочь. Все-таки я был на машине. Мы обзвонили тех подруг, чьи телефоны он нашел в памяти ее мобильника. Объехали тех, чьи адреса он знал. Её нигде не было.

Было видно, что ему страшно. Как заклинивший автомат, он без остановки и почти панически бормотал одно и тоже: “Она ушла”.

Все же, несмотря на всю свою злость, усталость, раздражение, представить свою жизнь без нее, он уже не мог.

Когда знакомых адресов уже не осталось, мы вернулись.

Услышав, как он открывает свою дверь, из квартиры напротив выглянула соседка: “Как ваша жена? Все хорошо?”

Оказывается, ее забрала скорая. Но даже в этой ситуации, она думала о нем, и попросила эту старушку сообщить ему, как только он появится, где ее искать.

Все опять завертелось. Шок сменился отчаяньем, и … лихорадочной радостью. У него в глазах словно поселилось безумие. Он все торопил меня, хотя и больница была рядом, да и без понуканий я ехал, нарушая все правила.

В приемном покое на вопрос о том, как его жена и ребенок, санитарка отвела взгляд и попросила подождать доктора.

А дальше начался кошмар.

Я боялся, что он убьет врача, который уставшим голосом сообщил ему, что его жена и ребенок мертвы. Было ли врачу все равно? Не знаю… скольким он сообщал такое? Впрочем, мне было не до врача. Мне пришлось схватить моего друга и стиснуть изо всех сил. Он бился у меня в руках, и рычал как смертельно раненый зверь. Врач спокойно вызвал кого-то. Ему вкололи успокоительное. Вскоре он отключился…

Оставить в больнице его не могли, все-таки это роддом. Мне помогли донести его до машины. Представить, что с ним будет, если он очнется один в их квартире, было страшно. И я позвонил его отцу, предупреждая о том, что привезу его к ним домой.

Они не спрашивали, но я рассказал им все. Даже то, о чем им, наверное, и не хотелось знать. Не информируя, а обвиняя. Тогда, да и теперь тоже, я считал, что их вины в случившемся не меньше, чем его. Пусть они были против свадьбы. Они хотели преподать урок сыну, но их внучка должна была родиться буквально через месяц…

Наука оказалась слишком жестокой. Его мать разрыдалась, и отец увел её в соседнюю комнату.

Когда он пришел в себя, была уже глубокая ночь. Он молчал, просто открыл глаза, и смотрел в потолок. Без единого движения. Было ощущение, что здесь осталась лишь его оболочка.

Он не видел и не слышал меня. Не замечал. Его глаза были пусты. Привлечь его внимание к себе я смог, лишь заговорив о том, что её тело в морге.

На следующее утро его отец заикнулся было о том, что ему не надо бы сейчас туда ехать, и что похоронами займутся профессионалы, которые уже наняты. А ему следует постараться прийти в себя. Понятно, что произошла трагедия, но надо понимать, что жизнь на этом не заканчивается… Но, под пустым взглядом сына, умолк и опустил глаза.

Я не узнал её. Эта серая кожа, это потерявшееся под простыней застывшее навсегда тело, запавшие глаза, на неожиданно худом и каком-то чужом лице…

А он смотрел на неё, как на божество. Сухие глаза лихорадочно блестели. Он буквально ласкал её, со щемящей нежностью скользя рукой по лицу, шее, перебирая потускневшие пряди волос.

Мне стало страшно. Он не пророни ни слезинки, но при этом что-то бессвязно шептал. Называл её самой красивой, самой любимой, самой желанной…

Работник морга, наблюдавший эту сцену, скривил губы и отвернулся.

Из неприветливого помещения подвала больницы мне пришлось уводить его почти силой.

Это были шикарные похороны. Его родители настолько откровенно пытались откупиться от угрызений совести, что мне было противно, до тошноты. Все то, что его мать и отец пожалели при жизни, они вложили в уже ненужное действо.

Какая теперь ей разница, в обычном гробу она лежит, или нет? Их сыну точно не будет легче оттого, что на ее последнее пристанище потрачено больше денег, чем он смог заработать для нее, когда она была еще живой. А огромное количество цветов? Они ведь уже не вернут румянец на бледные щеки и не заставят радостно блестеть глаза… Скорее напомнят живому, о том, что при жизни она слишком мало видела их от него.

Он молча стоял рядом с гробом, одним на двоих. Для нее и их дочери. Маленький сверток из нежных воздушных кружев на ее груди, личико прикрыто углом пеленки…

Его глаза опять были сухими. Только побелевшие от судорожного усилия пальцы, которыми он держал ее за ледяную безжизненную руку…

Он запретил прощальные речи. Разрешил только священника, потому что она верила в Бога. Священник был для неё. А все остальное было для других. Он видел всю фальшь происходящего, остро чувствовал её. И, едва в землю опустили красивый богатый гроб, он развернулся и ушел.

На пышных поминках его не было.

Первое время он часто бывал на кладбище. Слишком часто. Однажды я поехал туда за ним по просьбе его отца.