Океан безмолвия - Миллэй Катя. Страница 20

– Она вроде как не в твоем вкусе, – говорю я. За редким исключением, Дрю тянется к бессодержательным милашкам, пользующимся популярностью в школе. В том, что касается девчонок, Дрю идет по пути наименьшего сопротивления, и, к счастью для него, этот путь помогает ему завоевать сердце почти любой девчонки в школе. Не помню, чтобы кто-то дал ему от ворот поворот, хотя всем известна его репутация, и сам он пальцем не пошевелит, чтобы ее изменить. Он никогда не изображал любовь, не делал вид, что испытывает чувства к той или иной девчонке, чтобы заманить ее в постель. Ему это не надо. Они идут за ним без всяких уговоров. Сами на него вешаются.

Почти каждая надеется, что именно с ней он останется навсегда, но этого не случается. Казалось бы, ну хоть одна должна публично призвать его к ответу. Попытаться заставить взять на себя ответственность, связать обещанием. Нет, ни одной из них это и в голову не придет, потому что они знают, что в конечном итоге Дрю поступит так, как поступает всегда. К тому же почти все они понимают, что, пожалуй, не стоит пытаться «переделать» этого засранца.

И его трудно осуждать, как бы я этого ни хотел, ведь он ничего не отрицает, не оправдывается, не отнекивается. Он такой, какой есть. Другого нет и не будет. Я не смог бы так, как он, и вовсе не потому, что меня это не привлекает. Я покривил бы душой, если б сказал, что не думаю о подобном, но для меня это слишком большая ответственность. От девчонок исходит слишком много эмоций, а я не умею от них заслоняться. Дрю все эти эмоции не задевают. Слезы, оскорбления, горькие слова – все это его не волнует. А у меня своих проблем хватает, и мне совершенно не хочется забивать голову чужими эмоциями. Свои я давно запер на замок, и будь я проклят, если стану возиться с чужими.

– Она – девчонка. Привлекательная. Что еще нужно? – просто отвечает Дрю.

– По-моему, она тебя ненавидит. – По-моему, она всех ненавидит, но я не собираюсь сообщать ему об этом. Я искренне пытаюсь понять, зачем он тратит на нее время. Это не в его характере. По идее, он должен был давно бросить эту затею.

– Ну да, это вызов моим способностям.

– Вот именно. Только ты ведь не привык прилагать усилия. Это идет вразрез с твоей личной философией.

– Ты прав, но, может быть, я тоже вступаю в этап взросления. Пытаюсь усовершенствовать себя как личность.

Я подавил смешок или, может быть, рвотный позыв – сам не знаю.

– Твое недоверие оскорбительно. К тому же не у каждого из нас в заднем кармане припрятана надежная карта, которую можно разыгрывать, не прилагая усилий, не соблюдая каких-то условий. – Он многозначительно смотрит на меня. Я не спорю. Нет смысла изображать из себя праведника, если мне и впрямь не нужно беспокоиться о том, как бы заманить в постель какую-нибудь девчонку.

У меня есть Ли. Правда, теперь она в колледже, и мы с ней видимся реже, чем раньше, но так даже проще. Она учится в двух часах езды отсюда и навещает меня каждый раз, когда приезжает домой на праздники и выходные. Потом снова уезжает. Она не говорит, что любит меня. Не спрашивает, люблю ли ее я. Я – не люблю и никогда не полюблю. У нас ни к чему не обязывающие отношения, без страстей и прочего: попользовались друг другом и разошлись по домам. Меня это вполне устраивает. Но даже не будь у меня Ли, вряд ли я так страдал бы от отчаяния, чтобы опуститься до уровня Дрю. Секс я люблю, но, зная свой характер, уверен, что, переспав с девчонкой, чувствовал бы себя сволочью и из чувства вины встречался бы с ней много месяцев.

– Не тебе меня судить. Вообще-то, раз уж я решил заняться самоусовершенствованием, попробую побороть свой страх перед тем, что с меня живьем сдерут кожу, и отправлюсь к ней прямо сейчас. – Дрю вскочил с дивана и зашагал к выходу.

– Удачи, – вдогонку бросаю ему я, причем говорю совершенно неискренне.

До вечера я только и занимался тем, что пытался не делать то, что должен был сделать. Наконец снял трубку, позвонил на почту и отменил доставку газеты, – до последнего не был уверен, что действительно сделаю это. Потом решил, что заодно уж надо позвонить и в хоспис, сказать, чтоб забрали больничную койку, которую привезли для деда два месяца назад. Его нет всего две недели, а кажется, что целую вечность. Если б не нужно было столько звонить по его делам, я бы подумал, что его здесь вообще никогда не было.

Положив трубку после разговора с хосписом, я уставился на телефон, подумывая о том, чтобы позвонить деду. Собирался позвонить ему вчера, и позавчера, и днем раньше. Но так и не собрался. Я говорил с ним на прошлой неделе – одно расстройство. Он стал в сто раз хуже с тех пор, как его забрали отсюда. Ни черта не соображает. Разум его затуманен оксикодоном, морфином и прочими болеутоляющими средствами, которыми его накачивают, чтобы облегчить состояние. Разговаривать с ним бесполезно, будто это и не он вовсе. На том конце телефонной линии – просто тело, рассудка уже нет. Я почти слышу, как его мозг шевелится, пытаясь осмыслить мои слова. Он их не понимает, его это раздражает, и его растерянность разрывает мое сердце, хотя, казалось бы, оно уже разодрано в клочки. И все же порой эгоизм во мне побеждает, и я звоню деду. Ради самого себя. И говорю с ним. Рассказываю ему то, что не сказал бы ни одной живой душе, ибо я знаю, что, когда повешу трубку, он не вспомнит ни слова, будто я вообще ничего ему не говорил.

Даже наш последний нормальный разговор, состоявшийся в субботу вечером, перед тем как мой двоюродный дедушка с женой приехали за ним, он вел, находясь под воздействием сильнодействующих наркотических препаратов. Он позвал меня, чтобы дать мне совет, в котором, как он думал, я все еще нуждаюсь. Велел мне сесть на диван, сам сел напротив, в глубокое мягкое кресло, как бывало на протяжении многих лет, когда он делился со мной своей мудростью, считая, что на данном этапе жизни мне это знать необходимо. Обычно я пропускал его слова мимо ушей, не думал, что мудрость его пригодится. В тот вечер я сидел и слушал. Слушал внимательно. Готов был выслушать все, что дед сочтет необходимым. С жадностью внимал словам, которые он хотел мне сказать, пусть даже эти слова шли из затуманенного наркотиками сознания.

В тот вечер он многое мне рассказал, и я помню все. Он говорил о женщинах и непростительных вещах, о качелях и домах из красного кирпича, о воспоминаниях, которых еще нет.

В шесть часов я должен быть на ужине у Дрю, а это значит, что мне нужно принять душ и найти что-то приличное из одежды. Мама Дрю любит, чтобы в воскресенье к ужину все выходили нарядными. Это ни в коем случае не прием, но, по словам миссис Лейтон, нарядная одежда создает особенную атмосферу. Я пытался увиливать от ее воскресных ужинов, но она не позволила. Правда, последние три раза я пропустил. В принципе, меня эти ужины не напрягают. Обычно там довольно интересно. И поесть можно по-человечески, а это значит, что хотя бы на один день я избавлен от готовки. И Дрю в присутствии родных ведет себя не как чмо. Просто, когда я прихожу туда, у меня всегда возникает такое чувство, будто я попал в одну из серий «Улицы Сезам», торчу в картинке в верхнем углу телеэкрана, а все поют, что я здесь лишний. Нормальная жизнь нормальной семьи, но мне это остро напоминает во всех подробностях, насколько моя собственная жизнь ненормальная. У меня много причин не пойти на ужин, и я мог бы перебирать их, стоя здесь, целый день, но я знаю, что не буду увиливать, поэтому, смирившись, вытащил из шкафа приличную одежду и залез в душ.

Глава 14

Кисть и запястье человека состоят из двадцати семи костей. У меня были сломаны двадцать две. То есть моя рука – это своего рода чудо. В ней полно пластинок и винтиков, и даже после нескольких операций вид у нее немного странный. Но она функционирует лучше, чем ожидалось. Не сказать что ею вообще ничего нельзя делать. Просто она не может делать то единственное, что мне хочется. То, что определяет мою сущность.