Океан безмолвия - Миллэй Катя. Страница 28

Когда мы входим, все происходит почти так же, как неделю назад. Стол накрыт не столь изысканно, как в прошлый раз, и меня это радует: значит, сегодня я здесь уже не новенькая. Но если я не новенькая, тогда – своя, а мне это совершенно не нужно.

На кухню мы идем через столовую. Я замечаю, что приборов на столе на один больше, чем в прошлый раз. Интересно, кто еще придет? Дрю торчит у стереоустановки. Сегодня его очередь подбирать музыку на вечер. Посмотрим, что он поставит.

Входя на кухню, я внутренне сжимаюсь, готовясь поймать на себе отталкивающий взгляд миссис Лейтон после того, как она увидит мой наряд. Ничего такого не происходит. Она мне улыбается и освобождает в холодильнике место для торта, говоря, что незачем было так утруждать себя. У меня чудовищное ощущение дежавю. Я знаю, что через минуту меня обнимут, нравится мне это или нет.

Чуть в стороне от кухонного стола за гранитной стойкой сидят на двух высоких табуретах Сара и еще одна девчонка из школы. Я абсолютно уверена: эта та, которая обозвала меня отпрыском Дракулы. Они смеются, пытаясь сплести вместе свои волосы. Верх девчачьей дурашливости. Мне хочется высмеять их, но почему-то становится грустно, и это приводит меня в смятение.

На мгновение я чувствую себя, как человек, переживший апокалипсис: смотрю в окно, воображаю ту часть своей жизни, которой уже нет. Интересно, а если б у меня была хоть одна подруга? Раньше их было две, но дружили мы иначе. Мои подруги, как и я, были одержимы музыкой. Только музыка и связывала нас. Другие девчонки сравнивали цвета лака для ногтей, обсуждали свои романтические увлечения; мы сравнивали свои концертные программы. Дружба никогда не была для нас на первом месте; его занимала музыка. Исключи из уравнения музыку, и я не знаю, осталось бы у нас что-то общее. А если бы и осталось, я все равно вскоре порвала бы со своими подругами. Общение с ними для меня слишком мучительно.

Моя подруга Лили еще долго продолжала мне названивать, но разговор у нее всегда был один: прослушивания, концерты, занятия. Я пыталась радоваться за нее. Тщетно. Меня глодали зависть и злость. Это все равно что смотреть, как твоя лучшая подруга млеет от счастья, встречаясь с твоим бывшим парнем, в которого ты все еще безумно влюблена. У нее есть все, что ты любишь, но обладать уже не можешь. Иными словами, это тягостно, мучительно и вредно для здоровья. А у меня со здоровьем все в порядке.

Даже если бы я разговаривала – ибо немота, согласитесь, не лучший помощник в приобретении друзей, – думаю, подруг у меня все равно бы не было. Весь мой шестнадцатый год фактически выпал из жизни. Пока мои ровесницы думали о танцах, уроках вождения, о том, как бы потерять невинность, я проходила курсы физиотерапии, посещала психотерапевтов и присутствовала на процедурах опознавания подозреваемых. Я выходила из дома, чтобы пойти к врачу, а не на футбольный матч. Моими собеседниками были следователи, а не продавцы в «Олд нейви» [5].

Постепенно мои телесные раны зарубцевались. Психика тоже начала восстанавливаться. Только, думаю, немножко не в том порядке. Кажется, по мере укрепления физического здоровья в моей душе образовывались разломы и трещины, и нет таких проводов и винтиков, которые скрепили бы все эти разрывы.

Поэтому в пятнадцать-шестнадцать лет меня занимали совсем не те вопросы, какими задаются подростки в этом возрасте. Большинство моих сверстников пытались понять, что они собой представляют. Я же размышляла о том, зачем я существую. В этом мире теперь я была лишняя. Не то чтобы мне хотелось умереть – просто я считала, что мне не следует жить. И как быть, если все вокруг уверены, что ты должна быть благодарна судьбе уже за то, что не умерла?

И мне ничего не оставалось, как размышлять, злиться и жалеть себя. На это у меня было много времени, куча времени. Я спрашивала себя: «Почему это случилось со мной?» Почему? Точка. У меня черный пояс по умению жалеть себя. Я мастер в этой области. До сих пор. Такие навыки не забываются. Нечего и говорить, что все мои размышления и вопросы ни к чему особо не привели. Вот тогда-то я и сфокусировалась на злости. Перестала думать о том, что нужно быть вежливой, щадить чувства других и говорить то, что полагается, делать вид, что мое выздоровление идет своим чередом, как до?лжно, дабы все поверили, что я в порядке, и продолжали жить в свое удовольствие. Моим родителям необходимо было верить, что я в норме, и потому на протяжении долгого времени я старалась убедить их в этом. Я и себя пыталась убедить, но с этим было гораздо сложнее, ведь я знала истинное положение вещей. Я поняла, что мне в любом случае будет дерьмово, – хоть так, хоть эдак. Возможно, я буду чувствовать себя дерьмово всю оставшуюся жизнь – жизнь, которой у меня быть не должно. Жизнь, которая должна была отпустить меня. Поэтому я стала злиться. Потом разозлилась очень сильно. Потом еще сильнее. Но злиться можно лишь до тех пор, пока не научишься ненавидеть. Я перестала жалеть себя и начала ненавидеть. Нытье – жалкое, недостойное занятие, а вот ненависть – движущая сила. Ненависть придала мне силы, настроила меня на решительный лад, а решила я отомстить. Ненависть подействовала на меня чертовски благотворно.

Тем не менее я поняла, что с ненавистью в сердце, хоть она в чем-то и хороший помощник, много друзей не приобретешь. Я отворачиваюсь от Сары и ее подруги, которую мне представили как Пайпер [6]. Пайпер. Я так и эдак кручу это имя в голове. Дебильное имя, бессмысленное (если только под ним не подразумевается волынщица; при этой мысли меня разбирает хохот: волынщица – это круто!) – тем более для такой девицы. Идя в столовую, я ничуть не удивляюсь тому, что у меня нет друзей.

Несмотря на присутствие Сары и Пайпер, ужин мне опять понравился. Мы – точнее, все, кроме меня, – говорим о заявках в университеты, о сооружении конструкций для школьного парада, о кастингах и о том, как радикально меняется налоговое законодательство. Последнюю тему затронул мистер Лейтон; он – бухгалтер высшей квалификации. Здесь я перестаю следить за беседой, потому что не очень-то разбираюсь в тонкостях налогового законодательства. Но потом заходит разговор о риторике.

– Через три недели, в субботу, у нас дискуссия, – сообщает Дрю родителям.

– О чем будет спор? – спрашивает его отец, заново наполняя вином свой бокал. Миссис Лейтон смотрит на него, и взгляд у нее такой, будто она сейчас вырвет бокал из руки мужа, но, очевидно, пить ей нельзя: полагаю, беременным вино противопоказано. Я ее не осуждаю. Я и сама охотно выхватила бы у него этот бокал.

– Точно не знаю. Вроде как о необходимости экономии тканей. – Вешая лапшу им на уши, Дрю смотрит в мою сторону, на мою одежду – или отсутствие оной. – По указанию мистера Трента Настя будет помогать мне со сбором материала, и я хочу выбрать то, что ей особенно нравится.

Сара едва не подавилась тем, что у нее во рту. Мистер Лейтон продолжает покачивать вино в бокале с таким видом, будто поверил сыну и обдумывает стратегию спора. Пайпер, по-моему, вообще не поняла шутки. Краем глаза я вижу, как у Джоша дернулся уголок рта – единственный признак того, что он сидит за одним столом со всеми и слушает разговор. Я все еще наблюдаю за тем, как он стоически силится сохранить невозмутимость, и вдруг слышу шорох под столом: это миссис Лейтон наступила сыну на ногу.

Глава 17

Отец стал учить меня плотницкому ремеслу после гибели мамы и сестры. Мне тогда было восемь лет. Не знаю, сознательно он хотел передать мне свои навыки или у него просто не было выбора, потому что я ходил за ним хвостом. Он все время проводил в гараже, и я, чтобы видеться с ним, вынужден был приходить сюда. Специально он никогда ничего не рассказывал, но я перенимал у него все, что мог. Поначалу в основном наблюдал и, внимательно следя за действиями отца, многое усвоил. Но когда взял в руки инструменты, понял, что умею очень мало. Моим первым изделием стала кривобокая кормушка для птиц. Мне пришлось смастерить их целых четыре, пока у меня получилось то, что нужно. Я плотничаю вот уже почти десять лет, и порой мне кажется, что я ни черта не умею.