Мертвые души - Гоголь Николай Васильевич. Страница 21

Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичиковым. Должно, однако ж, сказать, что такие кащеи попадаются на Руси довольно редко, и они бывают[а. и они быв<ают>; б. и существование их; в. они представляют] тем разительнее, что возле них же в соседстве живет как-нибудь гусар-гуляка, который задает в своей деревне каждую неделю балы с музыкою или заводит домашний театр из крепостных актеров и танцовщиц.

Чичиков еще раз остановился, не зная, каким образом лучше приступить и какого рода разговор начать. [Далее начато: с этим] — “Я приехал”, сказал он, минуту подумавши, “с тем, чтобы иметь честь с вами познакомиться лично. Наслышавшись об вашей…” Тут он остановился, не зная, о чем бы лучше сказать наслышался. Он хотел было сказать о вашей добродетели, но чувствовал, что это уже слишком, да и вряд ли было кстати, и потому решился вместо слова: добродетели употребить: экономию. “Наслышавшись об вашей экономии”, продолжал он, “я приехал засвидетельствовать вам мое почтение лично”.

На это Плюшкин пробормотал что-то сквозь губы, потому что зубов у него не было. Неизвестно, что пробормотал он: но должно думать, что смысл этих несвязных слов был следующий: “Чорт бы побрал тебя с твоим почтением!” Но так как гостеприимство у нас в такой сильной степени, что даже и скряга не в состоянии преступить его законов, то он прибавил тут же гораздо внятнее: “Прошу покорнейше садиться!”

“Я давненько не вижу гостей”, продолжал он; “да, признаться сказать, в них мало[Далее начато: то<лку?>] вижу проку. Уж такой неприличный обычай: ездят друг к другу, а в хозяйстве-то упущения, да, упущения… да, и лошадей-то их корми сеном!.. Я давно уж пообедал, [Далее было: сегодня] а кухня-то у меня такая, что, как начнешь топить, того и гляди пожару[гляди, что пожару] наделаешь”.

“Да”, подумал про себя Чичиков, “хорошо, что я приехал пообедавши”.[пообедавши приехал]

“И такой скверный анекдот: что сена хоть бы клок в целом хозяйстве!” продолжал Плюшкин. “Да и в самом деле, как прибережешь его? Землишка-то маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак. Того смотри, что на старости лет придется взвалить суму на плечи, да и пошел по миру”.

“Мне, однако ж, сказывали”, произнес Чичиков, “что у вас 800 душ”.

“А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал. Он, пересмешник, хотел пошутить над вами! Вот бают 800 душ, а поди-тка, сосчитай — и пятисот не найдешь. В последние три года[Далее было: у меня шибко пример народ] проклятая-то горячка переморила у меня большой куш мужиков”.

“Что вы говорите!” вскрикнул Чичиков, едва могший скрыть свою радость: “и <не>на шутку[Далее начато: таки порядочное] у вас умерло[Далее начато: а. большое число; б. мн<ого>] довольно народу?”

“Да, снесли многих”.

“А позвольте узнать, сколько числом?”

“Душ восемьдесят!”

“Нет?”

“Не стану лгать, батюшка”.

“Позвольте еще спросить. Ведь эти души, я полагаю, вы считаете со дня подачи последней ревизии?”

“Это бы еще и слава богу!” сказал Плюшкин: “да лих-то, что с того-то времени до 120 наберется”.

“Вправду?”

“Стар я, батюшка, чтобы лгать. Седьмой десяток живу”.

“Какое, однако ж, беспримерное несчастие!” сказал Чичиков: “Я всем сердцем о вас соболезную”.[В рукописи: о вас соболезнование]

“Да. [Далее было: однако ж] Но ведь соболезнования-то в карман не положишь. Возле меня тоже с недавних пор живет какой-то капитан, чорт его знает, откуда он взялся. Называется родственником, [Называет себя моим родственником] а всё родство — на десятом киселе вода. Говорит: “дядюшка, дядюшка”[Далее было: Право] и в руку целует. А как начнет соболезновать — вой такой подымет, что береги уши. И сам с лица такой красный, я думаю, что пеннику-то придерживается. Служил в офицерах; верно, продулся в картишки или театральная комедиантка выманила денежки”.

“Мое соболезнование вовсе не такого рода”, сказал Чичиков. “Я до такой степени сокрушен душою, видя такого почтенного человека, редкого, можно сказать, гражданина, в такой большой нужде, что готов лучше сам пострадать. Переведите на мое имя всех тех крестьян, которые у вас умерли: я буду за них платить все подати”.

Плюшкин вытаращил глаза на Чичикова и не знал, как истолковать себе такое великодушие. “Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?” сказал он, наконец.

“Нет”, отвечал Чичиков: “я служил по штатской”.

“По штатской…” повторил Плюшкин. “Да ведь как же… ведь это вам-то самим в убыток”.

“Для удовольствия вашего я готов потерпеть”, отвечал Чичиков.

“Ах, батюшки! ах, благодетель ты мой!” вскрикнул Плюшкин, не замечая от радости, что из носа у него в виде кофия потек табак и что полы его халата раскрывшись показали исподнюю одежду, не весьма приличную для рассматривания даже в новом и[Далее начато: прочно<м>] крепком виде, а тем более в таком, в каком она находилась у Плюшкина. “Вот утешили старика! Ах, боже ты мой! Ведь это вы мне такое доставили одолжение… Вечно буду вашим богомольцем, батюшка…”

Тут он остановился. Радость, которая на время осенила было его деревянное лицо, исчезла; оно приняло опять заботливое выражение. Он даже утер платком табак и закрыл обеими полами своего халата неприличный спектакль.

“Всё это, однако ж, батюшка”, начал он таким образом, “требует-то издержек. Нужно совершить купчую. Приказные такие бессовестные… прежде бывало, дашь полтину меди или мешок муки, а теперь пошлешь на целую подводу круп и овса, да еще и синей бумажкой не отделаешься. Такое сребролюбие! Я не знаю, батюшка, как священники-то наши не обращают на это никакого внимания. Сказал бы проповедь в церкви — может бы покаялись. Ведь что ни говори, а против слова-то божия не устоишь”.