Мертвые души - Гоголь Николай Васильевич. Страница 34
Здесь автор, как верный историк, должен сказать, что после сих слов, произнесенных Маниловым, Чичиков [почувствовал] показал такую радость, которая даже была отчасти неприлична его несколько степенной наружности, умеренным летам и соразмерному чину. Едва ли он даже, позабывши умение хорошо держать себя, не подскочил в креслах, при каком обстоятельстве лопнула обтягивавшая подушку шерстяная материя, так что Манилов посмотрел на него в совершенном изумлении. Побужденный признательностью, он насказал таких благодарностей Манилову, что тот опять смешался, весь покраснел, очень долго производил головою какой-то отрицательный жест и наконец уже сказал, что это решительно не стоит благодарности, что он бы хотел, точно, доказать чем-нибудь сердечное влечение, [Вместо “Здесь автор ~ влечение”: “Благодетель мой!” ~ влечение (РМ)] магнетизм души, но что умершие души в некотором роде[но умершие души — это в некотором роде] совершенная дрянь.
“Очень не дрянь”, сказал Чичиков, пожавши руку Манилову и испустивши душевный вздох. Казалось, он был совершенно в это время настроен к сердечным излияниям; по крайней мере он произнес очень выразительно и с большим чувством следующие слова: [Вместо “пожавши ~ слова”: с чем-то подобным даже на вздох; а. пожавши ~ излияниям, и очень выразительно произнес следующие слова: “Если б вы знали, какую этим[какую вы этим] услугу, — продолжал он, [“продолжал он” вписано. ] — оказали человеку без племени и роду. Да, действительно, чего не потерпел я, каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сиротине горемыке…” и тут даже отер платком он выкатившуюся слезу.
Манилов был совершенно растроган. Оба приятели долго жали друг другу руку и смотрели долго молча один другому[смотрели молча друг другу] в глаза, в которых видны были навернувшиеся слезы. Манилов[Далее начато: так] никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее так горячо, что тот[так горячо, что тому даже и надоело и он] просто не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее, да для этого не мешало бы и ему самому съездить в город. После чего, взявши в руку шляпу, [он] стал откланиваться. [Вместо “Манилов был ~ откланиваться”: Манилов был ~ в виде собачки (РМ). ]
“Как, вы уж хотите ехать?” сказал Манилов, почти испугавши<сь>.
В это время вошла в кабинет Манилова.
“Лизанька”, сказал Манилов с несколько жалостливым видом: “Павел Иванович оставляет нас!”
“Потому что мы надоели Павлу Ивановичу”, отвечала Манилова.
“Поверьте, сударыня”, сказал Чичиков: “что приятность времени, проведенного с вами, пребудет в глубине моего сердца и что для меня не было бы большего блаженства, как жить с вами, если не в одном доме, то, по крайней мере, в самом ближайшем соседстве”.
“А знаете, Павел Иванович”, сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль: “как бы было в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею или под сенью какого-нибудь вяза, пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..”
“О, это была бы райская жизнь!” сказал Чичиков, вздохнувши. “Прощайте, сударыня!” продолжал он, подходя к ручке Маниловой. “Прощайте, почтеннейший друг!!. Не позабудьте просьбы!!!..”
“О, будьте уверены!” отвечал Манилов: “Я с вами не расстаюсь как на два дни”.
Все вышли в столовую.
“Прощайте, миленькие малютки!” сказал Чичиков, увидевши Алкивиада и Менелая, которые занимались какими-то деревянными кусочками: “прощайте, мои крошки. Вы извините меня, что я не привез вам гостинца, потому что, признаюсь, не знал[потому что не знал] даже, есть ли вы на свете; но теперь как приеду, то непременно привезу. Тебе привезу саблю: хочешь саблю?”
“Хочу”, отвечал Менелай.
“А тебе барабан; не правда ли тебе барабан”, продолжал Чичиков, наклонившись к Алкивиаду.
“Парапан”, отвечал шопотом и потупив голову Алкивиад.
“Хорошо, я тебе привезу барабан. Такой славный барабан. Там только всё будет: бу, бу, бу… Прощай, душенька!” Тут поцеловал он его в головку и обратился к Манилову и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им знать о невинности желаний их детей.
“Право, останьтесь, Павел Иванович”, сказал Манилов, когда уже все вышли на крыльцо: “Посмотрите, какие тучи”.
“Это маленькие тучки”, отвечал Чичиков.
“Да знаете ли вы дорогу к Собакевичу?”
“Об этом хотел спросить вас”.
“Позвольте, я сейчас расскажу вашему кучеру”. Тут Манилов с такою же любезностию рассказал дело кучеру и сказал ему даже один раз вы.
Кучер, услышавши, что нужно пропустить два поворота и поворотить на третий, сказал: “Потрафим, ваше благородие”, и Чичиков уехал, сопровождаемый долго поклонами и маханьями платка приподымавшихся на цыпочки хозяев. [“сопровождаемый ~ хозяев” вписано. ]
Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удалившуюся бричку, и когда она совершенно стала не видна, он всё еще стоял, куря трубку. Наконец, вошел он в комнату, сел на стуле и предался размышлению, душевно радуясь, что доставил гостю своему небольшое удовольствие. Потом мысли его перешли незаметно к другим предметам и, наконец, зашли бог знает куда. Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом через эту реку начал у него строиться мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Петербург и Москву вдруг, и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах. Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают всех приятностью обращения, и что будто бы сам государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами, и далее, наконец, бог знает что такое, что уже он и сам никак не мог разобрать. Странная просьба Чичикова часто прерывала вдруг все его мечтания. Мысль о ней как-то особенно не варилась в голове его: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе и всё время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина.