Мертвые души - Гоголь Николай Васильевич. Страница 61

“Вот какого! Будто не знаете. Бабу-то: Елисавету Воробей; я ее вычеркнул”.

“А нет”, сказал Собакевич: “я не приписывал [никакой] Елисаветы Воробей”.

“Да ведь там же стоит, я вам покажу”.

“А нет, не стоит”, отвечал Собакевич: “нет, не стоит. А между, как-нибудь по ошибке — это другое дело. По ошибке — так против этого и спорить нельзя, ибо человек так создан, чтобы ошибаться”.

“Сегодня нет дождя”, продолжал он уже вслух и подошедши к окну: “хорошее время для посевов”.[Вместо “А потом ~ посевов”: Собакевич в ответ на это оборотился к окну и сказал: “Сегодня нет дождя. Хорошее время для посевов”. Этот текст ошибочно остался незачеркнутым. На полях запись: какую бабу Eлиcaвету Воробья, — сказал Собакевич с таким видом, как будто впервой слышал это имя. ]

“Ну”, сказал председатель, когда всё было кончено: “теперь остается только вспрыснуть покупочку”.

“Я готов”, сказал Чичиков: “Остается вам только назначить время. [одну-другую бутылочку] Это был бы грех с моей стороны, если бы для этакого приятного общества да не раскупорить другую-третью бутылочку”.[одну-другую бутылочку]

“Нет, зачем вам тратиться”,[Нет, зачем же вам издерживаться] сказал председатель. “Это наша обязанность. Вы у нас гость. Нам должно угощать. Знаете ли что, господа: покамест что, а мы вот так, как есть, вчетвером, отправимтесь-ка к полицмейстеру. Он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или винного погреба, так мы, знаете ли как закусим! Да при этой оказии и в вистишку”.

Гости совершенно согласились с председателем и все четверо отправились к полицмейстеру, и присутствие кончилось двумя часами ранее положенного времени, на что, кажется, ни один из чиновников не рассердился: ни начальники, ни подчиненные. [“на что ~ ни подчиненные” вписано. ] Полицмейстер точно был чудотворец: как только услышал в чем дело, в ту ж минуту кликнул квартального, бойкого малого в лакированных ботфортах и, кажется, не более, как два слова, шепнул ему на ухо, да прибавил только: [кажется всего каких-нибудь два слова шепнул только ему на ухо да прибавил] “понимаешь?” — А уж там, в другой комнате, в продолжении того времени как гости резалися в вист, появились на столе белуги, осетры, семги, балыки, икры: свеже просольная, паюсная, селедки, севрюжки, сыры и бог знает сколько всякой всячины. Полицмейстер был, можно сказать, некоторым образом, отец и благотворитель в городе. Среди граждан он был как в родной семье. В лавки и в гостиный двор наведывался как в собственную кладовую. Он получал вдвое более доходов, чем его предшественник, но при всем том заслужил любовь всего города. Купцы первые его очень любили, особенно за то, что не горд. И точно, он крестил у них детей, кумался и хоть драл бесчеловечно, но как-то чрезвычайно ловко: [но как-то умел хорошо вести] и по плечу потреплет, и засмеется, и чаем напоит, пообещается и сам притти поиграть в шашки, расспросит обо всем: как делишки, чту и как; если узнает, что детеныш как-нибудь заболел, и лекарство присоветует — словом, молодец. Поедет на дрожках, и порядок даст, а между тем и словцо промолвит тому-другому: [и порядок даст, и тому-другому словцо] “Что Михеич — нужно бы нам с тобою доиграть когда-нибудь в горку”. — “Да, Алексей Иваныч”, отвечал тот, снимая шапку: “нужно бы”. — “Ну, брат, Илья Парамоныч, приходи ко мне поглядеть рысака: в обгон с твоим пойдет, да и своего заложи в беговые, попробуем”. Купец, который натурально, на рысаке был почти помешан, улыбался на это с особенною, как говорится, охотою и, поглаживая бороду, говорил: “Попробуем, Алексей Иваныч”. Даже все сидельцы обыкновенно в это время, снявши шапки, с удовольствием посматривали друг на друга, как будто бы хотели сказать: Алексей Иванович хороший человек. Словом, он успел даже приобресть себе некоторую народность[“Словом ~ народность” вписано. ] и вообще мнение купцов было, что Алексей Иванович хоть оно и возьмет, но уж зато никак тебя не выдаст. [но уж зато, т. е. не выдаст он тебя. ]

Заметивши, что закуска была готова, полицмейстер предложил гостям окончить вист после, и все пошли в ту комнату, откуда несшийся запах начинал уже давно приятно щекотать ноздри гостей, и Собакевич, несмотря на свою неподвижную и неуклюжую наружность, весьма часто заглядывал в дверь и уже оттуда наметил осетра, лежавшего в сторонке на большом блюде. Гости, потирая руки, приблизились с выражением удовольствия и, выпивши по рюмке, начали каждый, как говорится, обнаруживать свой характер: кто на икру, кто на семгу, кто на сыр. Но Собакевич, оставив без внимания все эти мелочи, пристроился к осетру и, покамест те пили, разговаривали и ели, он в четверть часа с небольшим доехал всего осетра, так что гости, когда вспомнили об осетре и подошли к нему с вилками, то увидели, что на блюде лежали только голова да хвост. Отделавши осетра, Собакевич сел в кресла и уж больше не пил, не ел, а только жмурил и хлопал глазами. Городничий не любил жалеть вина. Первый тост был выпит, как читатели без сомнения догадаются, за здоровье нового херсонского помещика, на что Чичиков отвечал с выражением истинной признательности. Потом пили за процветание всегдашнее земель его и деревень, составленных из новых поселенцев. Потом за здоровье будущей жены его, красавицы, что сорвало приятную улыбку с уст нашего героя. В непродолжительное время всем сделалось весело необыкновенно. Председатель, который был премилый человек, когда развеселялся, обнимал несколько раз Чичикова, произнося в излиянии сердечном: “Душа ты моя! Маменька моя!” и даже, щелкнув пальцами, пошел приплясывать вокруг него, припевая известную песню: “Ах ты такой и эдакой Камаринской мужик”. После шампанского раскупорили венгерское, которое еще более придало духу и развеселило общество. Об висте решительно позабыли. Спорили, кричали, не слушая один другого. Герой наш никогда не чувствовал себя в таком веселом расположении, воображал себя настоящим херсонским помещиком, приглашал к себе в деревни, даже начал читать Собакевичу какие-то любовные стихи, на которые тот хлопал только глазами, сидя в креслах, потому что вина хоть и не пил, но после осетра чувствовал сильный позыв ко сну. Чичиков смекнул сам, что начинал уже слишком развязываться, попросил экипажа и на прокурорских дрожках уже доехал к себе в гостиницу, где долго еще вертелись у него на языке херсонские деревни. Селифану собственно устно он дал приказание немедленно собрать налицо всех купленных крестьян для того, чтобы сделать лично всем поголовную перекличку. Селифан слушал, слушал долго и молча вышел из комнаты, сказавши Петрушке: “ступай раздевать барина”. Петрушка тот же час принялся стаскивать с него сапоги и показал такое усердие, что чуть не стащил вместе с ними на пол и самого барина, но, однако ж, сапоги были, наконец, сняты; барин разделся, как следует, и поворочавшись[слушал долго и потом, раздевши барина, молча вышел из комнаты, а барин, поворочавшись] несколько времени на постели, которая скрыпела и рыпела немилосердо, заснул совершенно херсонским помещиком. А Петрушка между тем вынес на коридор панталоны и фрак брусничного цвета с искрой, который, растопыривши на деревянную вешалку, начал бить его хлыстом и щеткой и напустил пыли на весь коридор. Готовясь уже снять его, он взглянул с галлереи вниз и увидел Селифана, который возвращался из конюшни. Они встретились взглядами и как будто чутьем поняли друг друга. [“А Петрушка ~ друг друга” вписано. Дальше до конца гл. VII печатается по тексту, написанному на листе, хранящемся отдельно от ПБЛ3.] Барин де храпеть теперь будет не на шутку, а потому им можно будет и пойти кое-куды. Петрушка тот же час, отнесши в комнату фрак и панталоны, сошел вниз, и оба пошли вместе, не говоря друг другу ни слова о цели путешествия и болтая совершенно о постороннем. Прогулку сделали они недалекую, именно перешли только на другую сторону улицы к дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли в потемневшую стеклянную дверь, ведшую почти в подвал, где уже сидело за деревянными столами много всяких, и бривших и не бривших бороды, и в нагольных тулупах, и просто в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели. Что[Далее начато: они там] делали там Петрушка с Селифаном, бог их ведает; но вышли они оттуда через час, взявшись за руки, и молча оказывали друг другу большое внимание и участье, поминутно предостерегая и оберегая от всяких углов. Рука в руку[Вместо “углов. Рука в руку”: углов, также рука в руку] и не выпуская друг друга, они целые четверть часа взбирались на лестницу и, наконец, одолели ее и взошли. Петрушка тот же час лег на низенькую кровать свою и невздоль, а впоперег, так что ноги его упирались в пол. Селифан лег и себе тут же, таким образом, что голова его поместилась[голова его пришлась] у Петрушки на брюхе, позабывши о том, [позабывши вовсе о том] что ему следовало спать вовсе не здесь, а в[Далее начато: конюшне близ лошадей и] людской, бывшей внизу, а может быть даже и в конюшне, близ лошадей. Оба заснули в ту же минуту и завели храпенье и пенье совершенно неслыханного рода, [пение на все возможные ноты, какие без сомненья не употребляются ни в какой музыке] на которые барин из другой комнаты отвечал особенным[тоже отвечал каким-то особенным] носовым свистом. Скоро вслед за ними угомонилось всё, и вся почти гостиница объялась непробудным сном; только в одном окошечке виден был еще свет, где жил какой-то приехавший из Рязани поручик, по-видимому большой охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз он подходил к постеле с тем, чтобы их скинуть, но никак не мог: сапоги были очень увлекательны. И долго еще подымал он ногу и обсматривал весьма тщательно мастерски стачанный каблук. Наконец, и там погасла свечка, и всё уснуло.