11/22/63 - Кинг Стивен. Страница 99

Я не мог поверить, что собираюсь жить на этой паршивой улице, в этой жалкой лачуге, променяв на нее прекрасный дом к югу отсюда, где я выкашивал настоящую лужайку. Еще не уехав из Джоди, я тосковал по тамошней жизни.

– Пожалуйста, дайте мне квитанцию.

Только ее я и получил бесплатно.

Наступило восьмое июня, последний день учебного года. Классы и коридоры опустели. Потолочные вентиляторы гоняли горячий воздух, и это восьмого июня! Освальды покинули Россию; через пять дней, согласно записям Эла, пароход «Маасдам» пришвартуется в Хобокене, где они сойдут по трапу и ступят на американскую землю.

Учительскую со мной делил Дэнни Лаверти.

– Эй, дружище. Как я понимаю, ты уезжаешь в Даллас, чтобы закончить свою книгу?

– Есть такие планы.

На самом деле я планировал отправиться в Форт-Уорт, по крайней мере после отъезда из Джоди. Я очищал ячейку для корреспонденции, забитую служебными записками.

– Будь я свободен, а не связан по рукам и ногам женой, тремя спиногрызами и закладной, тоже попытался бы написать книгу. Я воевал, знаешь ли.

Я знал. Об этом становилось известно каждому, обычно после первых десяти минут знакомства с Дэнни.

– На жизнь хватит?

– Будь уверен.

Денег у меня действительно хватало с лихвой до следующего апреля, когда я намеревался поставить точку в деле Ли Освальда. Я вполне мог обойтись без еще одного похода в «Честный платеж» на Гринвилл-авеню. Даже свое первое появление там я теперь считал невероятной глупостью. Возникни у меня такое желание, я бы мог попытаться сказать себе, что случившееся с моим домом во Флориде – результат чьей-то дурацкой выходки, но я также пытался убедить себя, что с Сейди у нас все идет хорошо, и посмотрите, как оно обернулось.

Я скомкал служебные записки, бросил в корзинку для мусора... и увидел в ячейке маленький запечатанный конверт, который сразу не заметил. Я знал, кто пользуется такими конвертами.

Шапка на листе бумаги, который я достал из конверта, отсутствовала. Подписью служил слабый (возможно, иллюзорный) аромат ее духов. Записка состояла из двух строк:

Спасибо, что показал мне, как хорошо все может быть.

Пожалуйста, не говори «прощай».

В задумчивости я с минуту держал записку в руке, потом сунул в задний карман и быстрым шагом направился к библиотеке. Не знал, что собирался сделать или сказать Сейди, однако, как выяснилось, значения это не имело. Свет в библиотеке не горел, все стулья были задвинуты под столы. Я все равно попробовал повернуть ручку, но обнаружил, что дверь заперта.

На стоянке для учителей оставалось только два автомобиля: седан «Плимут» Дэнни Лаверти и мой «Форд», матерчатая крыша которого теперь выглядела изрядно потрепанной. Крыше я мог лишь посочувствовать. Сам пребывал не в лучшем состоянии.

– Мистер А! Подождите, мистер А!

Ко мне через стоянку спешили Майк и Бобби Джил. Майк нес в руке небольшой сверток, который протянул мне.

– Бобби со мной хотим вам кое-что подарить.

– Мы с Бобби, – машинально поправил я его. – Напрасно вы это, Майк.

– Не могли иначе.

Меня тронули слезы Бобби Джил и порадовало отсутствие толстого слоя пудры «Макс Фактор» на ее лице. Теперь, зная, что дни отвратительного шрама сочтены, она перестала пытаться скрыть его. Бобби Джил поцеловала меня в щеку.

– Я так благодарна вам, мистер Амберсон, так благодарна. Я никогда не забуду вас. – Она посмотрела на Майка. – Мы никогда не забудем вас.

И я полагал, что они действительно не забудут. Приятное тепло разлилось по телу, но не компенсировало неприятного ощущения от вида пустой и темной библиотеки.

– Посмотрите, – попросил Майк. – Мы надеемся, вам понравится. Это для вашей книги.

Я развернул бумагу. Увидел деревянный ящичек длиной восемь и шириной два дюйма. Внутри, на шелке, поблескивала авторучка «Уотерман» с выгравированными на колпачке инициалами: «Дж. А.».

– Майк! – воскликнул я. – Это уж чересчур!

– Я бы не согласился с вами, даже будь она из чистого золота, – ответил он. – Вы изменили мою жизнь. – Посмотрел на Бобби. – Наши жизни.

– Майк, для меня это только в радость.

Он обнял меня, а в 1962 году такое мужское объятие дорогого стоило. И я от всего сердца обнял его в ответ.

– Оставайтесь на связи, – попросила меня Бобби Джил. – Даллас не далекий. – Помолчала. – Недалеко.

– Обязательно, – пообещал я, зная, что не дам о себе знать, да и они скорее всего тоже. Им предстояло вступить во взрослую жизнь, и при условии что повезет, их ждало светлое будущее.

Они уже уходили, когда Бобби обернулась.

– Жаль, что вы двое расстались. Я очень огорчилась.

– Я тоже, – ответил я, – но, возможно, оно и к лучшему.

Я направился домой, чтобы взять пишущую машинку и прочие пожитки, которые, по моим прикидкам, легко умещались в чемодане и нескольких картонных коробках. На первом же светофоре на Главной улице, остановившись на красный свет, открыл деревянный ящичек и посмотрел на авторучку. Прекрасная вещица, подарок очень меня тронул. А еще больше тронуло другое: они дожидались меня, чтобы попрощаться. Зажегся зеленый. Я захлопнул крышку ящичка и поехал дальше. С комком в горле – но глаза оставались сухими.

Жизнь на Мерседес-стрит приятных ощущений не принесла.

Дни шли своим чередом. Кричали дети, все в обносках старших братьев и сестер, домохозяйки жаловались друг другу на жизнь у почтовых ящиков или веревок для сушки белья во дворе. Подростки разъезжали на ржавых колымагах с фиберглассовыми глушителями и орущими во всю мощь радиоприемниками. Не донимало меня и раннее утро, от двух до шести часов. В это время на улице воцарялась полная тишина: измученные коликами младенцы наконец задремывали в колыбельках (или в ящиках комода), а их папаши проваливались в пьяный сон, готовясь к еще одному дню работы с почасовой оплатой в магазинах, на фабриках или на окрестных фермах.

От четырех до шести пополудни улицу наполняли дикие крики. Мамаши кричали на детей, загоняя их домой, чтобы те выполнили порученную им домашнюю работу. Трезвые папаши кричали на своих жен, возможно, потому что больше было не на кого. Многие жены тоже не лезли за словом в карман. Подвыпившие папаши начинали появляться после восьми, но особенно шумной улица становилась ближе к одиннадцати, когда закрывались бары или заканчивались деньги на выпивку. Тогда я слышал хлопанье дверей, звон разбивающихся стекол, крики боли, если какой-нибудь из папаш набрасывался на жену, или на детей, или на всех разом. Часто красные мигалки, отбрасывавшие сполохи на зашторенные окна моего дома, сообщали о прибытии копов. Пару раз гремели выстрелы, возможно, в воздух, может, и нет. Одним ранним утром, выйдя на крыльцо за газетой, я увидел женщину с запекшейся кровяной коркой на нижней половине лица. Она сидела на дороге в четырех домах от моего, пила из банки пиво «Одинокая звезда». Я едва не подошел к ней, чтобы спросить, не нужна ли помощь, хотя знал, что вмешиваться в жизнь обитателей этого рабочего дна чревато. Потом она увидела, что я смотрю на нее, и показала мне средний палец. Я ретировался в дом.

Здесь не приходилось ждать появления «Фургона радушия» [131], а женщины по имени Маффи или Баффи не спешили на собрание «Молодой лиги». Чего мне хватало на Мерседес-сгрит – так это времени на раздумья. Времени скучать по моим друзьям в Джоди. Скучать по работе, которая отвлекала от мыслей о том, что предстояло сделать, ради чего я и находился здесь. Времени осознать, что учительство – не только способ коротать дни, а любимое дело, занимаясь которым испытываешь чувство глубокого удовлетворения, поскольку действительно приносишь пользу.

Времени хватало и на то, чтобы погоревать о моем прежде шикарном кабриолете. Помимо сломанного радиоприемника и кашляющего двигателя, прогорел ржавый глушитель, а по лобовому стеклу змеилась трещина: в него попал камень из-под заднего колеса самосвала, груженного асфальтом. Я перестал мыть «Санлайнер», и теперь – как ни печально – он мало чем отличался от других транспортных развалюх Мерседес-стрит.