Тихий омут - Волчок Ирина. Страница 9

— Георгий Платонович, при чем тут японцы? — возмутилась Мириам Исхаковна. — Мы говорим о русском народном творчестве! Самобытном!

— Ни при чем, — покладисто согласился Отес. — Если о самобытном — тогда, конечно, японцы ни при чем.

Он невинно глянул поверх газеты, перевернул страницу и опять уткнулся в текст. Отесу было семьдесят пять лет, до нынешнего литературоведения он прошел огни, воды, медные трубы, горячие точки, холодные льдины и все остальное. Индийский океан и японское побережье он наверняка тоже прошел. Отес был умен, как бес, добр, как ангел небесный, студенты его боялись и обожали, за глаза звали «Отес родной», даже самые базбашенные учили его литературоведение всерьез, всерьез же расстраивались, если получали тройку, а двоечников у него вообще не было. Вера смутно сожалела, что Георгию Платоновичу уже семьдесят пять. Мириам об этом не помнила и строила ему глазки.

— Месторождение жемчуга — в навозе, — вдруг подал голос Петров, открыл глаза, потянулся и зевнул во весь рот. — Навозну кучу разгребая, петух нашел жемчужное зерно… Вера! Ты даже этого не знаешь!

— И этого не знаю, — согласилась она. — А вот что я знаю совершенно точно: через полтора часа второй курс, и трое с дневного на пересдачу, и Семенова с утра на после обеда попросилась, ей ребенка не с кем было оставить… Я ж тут до вечера застряну, а дома только шоколад и пачка соли. Между прочим, ты меня на базар обещал отвезти, а сам дрыхнешь.

— Ну, разбудила бы, — ответил Петров и с кряхтением полез из кресла. — Обещал — отвезу. Подумаешь, полтора часа… За полтора часа мы три базара объедем.

— Принято говорить не «базар», а «рынок», — как бы между прочим заметила Мириам Исхаковна. — «Рынок» — это по-русски. А «базар» — это по-турецки, кажется. Или по-арабски. В общем, как-то по-восточному.

— Ну, вам виднее, — согласился Петров. — По-восточному так по-восточному. Хотя… минуточку…

Он полез в карман, вытащил плотно сложенный полиэтиленовый пакет, неторопливо развернул его, удивленно уставился на крупную черную надпись на желтом фоне и с недоумением спросил:

— Это разве арабская вязь? Гляньте, Мириам Исхаковна! По-моему, это все-таки не по-восточному.

На боку пакета было написано BAZAR. Мириам Исхаковна обиделась.

— Ну, уж точно — не по-русски, — начала она склочным голосом, на глазах закипая. — Уж чего-чего, а кириллицу от латынщицы я могу отличить!

— Латынщица — это кто? — с любопытством спросила Вера, с треском разворачивая вторую шоколадку.

— Вы и этого не знаете! — со злобным торжеством заорала Мириам Исхаковна, мигом поворачиваясь к ней.

— Не знаю, — призналась Вера и виновато повесила голову. — Даже не слышала никогда.

Петров заржал. Отес невинно смотрел поверх газеты. Мириам Исхаковна задыхалась от гнева. Наконец отдышалась, закрыла глаза и трагически прошептала:

— И такие люди преподают в университете. Учат будущих педагогов. Интересно, чему могут научить? Пить чай с шоколадом в рабочее время? Спать посреди дня в деканате? Сводить со студентами личные счеты? По базарам шляться?

— По рынкам, — подсказал Петров, старательно рисуя на своем пакете толстым красным фломастером новую надпись: RYNOK.

Мириам Исхаковна открыла глаза, схватила с подоконника свою сумку и потопала из комнаты, на ходу угрожающе пообещав:

— Я чай пить не буду!

Дверь за ней оглушительно хлопнула, Отес сложил газету и с удовольствием отметил:

— Вы хулиганы, молодые люди.

— Ну, уж прям, — обиделась Вера. — Я ж не виновата, что ни одной латынщицы в глаза не видела. И не слышала никогда. А вы слышали, Георгий Платонович?

— Ну, как сказать, — задумчиво отозвался Отес. — Кажется, ее все-таки по-другому звали. Давно это было.

Они с открытой симпатией поулыбались друг другу, а Петров отобрал у Веры шоколадку, сунул ее в рот и важно, хоть и несколько шепеляво, объявил:

— Я догадался, в чем дело. Она тебе шоколад не может простить. У нее диета, а ты тут нарочно фольгой шуршишь. А что за личные счеты со студентами? Вот этого я не понял.

— А я Кошелькова только что зарезала. Наверное, нажаловался уже.

Кошельков был любимчиком Мириам Исхаковны, надеждой и опорой русского народного творчества, красавцем мужчиной и клиническим идиотом.

— У-у-у, это серьезно, — загрустил Петров. — Это жди разборок. У него же мама не то в газете, не то на телевидении… Склочная — базар отдыхает. И рынок тоже… А за что ты его?

— А за руки хватает.

— Как это? — в один голос удивились Петров и Отес.

— Да как всегда, — недовольно сказала Вера. — Сел отвечать, ручонку через стол тянет, мои пальцы потрогать норовит, а сам через каждое слово: «Вы понимаете? Вы понимаете?» Конечно, не понимаю. Никто бы не понял. Абсолютную ахинею несет.

— А Исхаковна говорит, что у него исконная русская речь. Или посконная? — Петров повспоминал и нерешительно уточнил: — Или сермяжная. В общем, жемчужное месторождение: тудыть, мабуть, надысь… Инда взопрели озимые.

— Надо же! — искренне удивилась Вера. — А с остальными он нормально. В смысле: отстой, о-кей, непруха, сидюшник… За «клаву» с нуля бабок немерено забашлял. И все такое… Может, не надо было его резать? По крайней мере, бытовую психологию он превзошел. Молодец. Хотя за руки хватал. Идиот.

— А не родись красивой, — злорадно заявил Петров.

Вера помрачнела.

— Ты поспал? — ласково спросила она.

— Поспал… — Петров насторожился.

— Поразвлекался?

— Поразвлекался. Немножко.

— Шоколадку мою слопал?

— Слопал. Но она маленькая была.

— Спасибо сказал?

— Э-э-э… забыл.

— Скажи, — потребовала Вера.

— Спасибо, — сказал Петров.

— Ну и что ты сидишь? — возмутилась Вера. — Кто обещал меня на базар отвезти?! И на рынок тоже! В доме пачка соли и литр кипяченой воды! А шоколадку ты слопал! А я, между прочим, не на диете! А почти через час еще группа, и еще двоечники, и наверняка Кошельков опять припрется! Смерти ты моей хочешь! Вот все Тайке расскажу!

— У-ф-ф-ф… — Петров перевел дух и помотал головой. — Умеешь ты человека до нервного срыва довести. Посмотришь — вся такая… такая вся… неземное создание. А как чего — так сразу и сожрешь. Главное — за что? Не характер, а серная кислота.

— Петенька, у умных людей не бывает ангельского характера, — подал голос Отес. — Они все знают, все понимают, все анализируют и всех нас видят насквозь. И от этого характер неизбежно портится.

— Но у вас-то не испортился, — недовольно заметил Петров.

— Но я ведь и не такой умный, как Вера Алексеевна, — возразил Отес.

Настроение у Веры поднялось.

— Конечно, не такой, — весело сказала она, подталкивая Петрова к выходу. — Вы гораздо умнее.

Отес недоверчиво хмыкнул, покачал головой и опять взялся за свою газету, а Вера в который раз со смутным сожалением подумала, что ему уже семьдесят пять. Зачем он так рано родился? Родился бы лет хотя бы на сорок позже — и… Да ничего не «и». Женился бы на какой-нибудь Тайке. И был бы счастлив. И Тайка, конечно, тоже была бы счастлива. А Петров куда бы делся? А Петров женился бы на Вере. И Вера тоже была бы счастлива. Наверное. Во всяком случае, дети у нее были бы не хуже, чем у Тайки. При таком-то отце. С такой-то наследственностью.

— Ты чего молчишь? — осторожно спросил Петрова, выруливая со стоянки за университетом. — Сердишься? Или устала сегодня?

— Встала рано, — неохотно ответила она. — Побегала немножко больше, чем надо. Да еще и попрыгала. Да еще и поплавала… Кроссовки новые испортила. Заколку потеряла. Правда, тезке клиентов нашла. Ой, да! Ее же предупредить надо! Совсем забыла.

Вера выудила из сумки мобильник, на всякий случай проверила счет и с некоторым душевным трепетом позвонила своей лучшей — и единственной — подруге, коллеге, и к тому же — полной тезке.

— Вера Алексеевна, — бодро начала Вера без вступления. — Должна предупредить. Тебе сегодня звонить будут. Ты же с двадцати ноль-ноль дежуришь? Ну вот. Не знаю… Скорее всего — двое… Может быть, четверо… Или шестеро. Но шестеро — это вряд ли. Ну что ты орешь? Да ничего не сумасшедшие, так, некоторые отклонения… лаковые штиблеты и черные костюмы в пять утра… Я сумасшедшая?! Ты это официально заявляешь? Ладно, тогда я тоже позвоню. Попозже. Ты, главное, их выслушай, а потом мне о впечатлении расскажешь. Что — сама? Сама… Вода утром очень холодная, а больше никаких впечатлений.