«Несвятые святые» и другие рассказы - Архимандрит (Шевкунов) Тихон. Страница 19

В день, когда я принял это решение, к воспалению легких добавилось еще воспаление мышц. От боли я еле-еле поднимался с кровати. Но все-таки упрямо шел на послушание. Температура у меня ниже тридцати восьми не опускалась. В довершение ко всему, когда мы перекладывали тяжелые бревна, одно из них упало мне прямо на голову. Я тогда схватился за свою несчастную головушку и ушел за поленницу. В таких случаях одна дивеевская монахиня, матушка Фрося, говорила: «Ну вот! Люди на нас, и Господь на нас!»

Ну, погоревал я, погоревал, а потом встал и пошел дальше на послушание — носить бревна.

Спас меня старый монах, отец Дионисий. Увидев мое состояние, он взялся вылечить меня дедовским способом. Предпасхальная выпечка к тому времени была завершена. Отец Дионисий выложил сеном огромную остывающую печь и уложил меня прямо в нее. В печи было так томительно жарко, что от изнеможения я быстро уснул. Когда же на следующий день проснулся, мокрый с головы до пят, то почувствовал себя совершенно здоровым. Я просто вылетел из этой печи, как весенняя птичка, и в ночь как ни в чем не бывало стоял на светлой пасхальной заутрене.

Хотя послушаний было множество, но все же главным делом в монастыре была и остается молитва. Вечером, после работ, мы отдыхали минут сорок и шли на службу. В будние дни она продолжалась часа четыре, а в праздники — больше пяти часов.

Начитавшись древних патериков, насмотревшись на вдохновенное пастырство отца Иоанна, аскетическое благородство и прозорливость отца Серафима, подвижничество схиигумена Мелхиседека, мудрость казначея отца Нафанаила, на отчитки игумена Адриана и удивительную кротость отца Феофана, восхищаясь еще многими неупомянутыми здесь печерскими отцами, мы, послушники, мечтали во всем подражать им. Даже проходя по монастырским коридорам мимо келий старцев, мы с благоговением и страхом замолкали: за этими дверями совершались невидимые битвы с древними силами зла, рушились и созидались вселенные!

Неумелое подвижничество наше было, может, и смешным, но чистосердечным. Не буду рассказывать про многие наивные молитвенные «подвиги» тогдашних печерских послушников. Не хочу над этим посмеиваться даже по-доброму, потому что верю: Господь и эти, очень несовершенные духовные труды принимал и благословлял. Ведь Бог смотрит на сердце человека, на его намерения. А намерения юных послушников были искренни и чисты.

Стремление послушников к подвигам строго регулировалось духовниками и монастырским начальством. Это необходимо, чтобы избежать прелести — гордостного и ложного мнения о самом себе. Вспоминаю, как строго одернул наместник архимандрит Гавриил послушника, напоказ расхаживающего по монастырю с четками. И наместник был прав. Сколько известно печальных случаев, когда люди начинают глупо и опасно актерствовать или самонадеянно, без смирения и должного руководства устремляются в исследование духовного мира.

Но все же опасение впасть в прелесть не превращалось в монастыре в некий ступор духовной жизни. Напротив, за нами внимательно и зорко наблюдали, направляли к молитве и поощряли стремление к Богу. Помню, как я удивился, когда однажды в алтаре наместник совершенно неожиданно задал мне вопрос:

— Георгий, а ты по ночам молишься?

— Нет, отец наместник! Ночью я только сплю, — отрапортовал я.

Отец Гавриил неодобрительно посмотрел на меня:

— А зря. Ночью надо молиться.

Потом, лет через десять, те же слова сказал мне митрополит Питирим:

— Помни заповедь преподобного Иосифа Волоцкого: день для труда, ночь для молитвы.

Ночная молитва, как говорят, — особая сила монаха. Однажды отец Иоанн, думаю, для того чтобы укрепить меня в выбранном пути и помочь хоть чуточку увидеть, что же такое духовный мир, благословил совершать особое молитвенное правило. И в основном ночью. Время отец Иоанн выбрал как раз такое, что мое общение с внешним миром оказалось сокращено до минимума. С двух часов дня и до десяти вечера я нес послушание на коровнике, а вслед за этим всю ночь до утра дежурил на Успенской площади. Отец Иоанн благословил мне исполнять особое правило Иисусовой молитвы, стараться занять ею ум и сердце и отбросить все посторонние мысли, даже весьма правильные и похвальные.

Удивительно, но если человек уединяется в молитве и при этом, сколько может, ограничивает себя в еде, сне и общении с людьми, если не допускает в ум праздных мыслей, а в сердце страстных чувств, то очень скоро обнаруживает, что в мире, кроме него и других людей, присутствует еще Кто-то. И Этот Кто-то терпеливо ждет, не обратим ли мы на Него внимание в нашей бесконечной гонке по жизни. Именно терпеливо ждет. Потому что Бог никогда и никому не навязывает Своего общества. И если человек продолжает правильно молиться (тут надо обязательно подчеркнуть — правильно, то есть не самочинно, а под началом опытного руководителя), то перед его духовным взором открываются поразительные явления и картины.

Святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет:

«Силы и время употреби на стяжание молитвы, священнодействующей во внутренней клети. Там, в тебе самом, откроет молитва зрелище, которое привлечет к себе все твое внимание: она доставит тебе познания, которых мир вместить не может, о существовании которых он не имеет даже понятия.

Там, в глубине сердца, ты увидишь падение человечества, ты увидишь душу твою, убитую грехом… увидишь многие другие таинства, сокровенные от мира и от сынов мира. Когда откроется это зрелище, — прикуются к нему твои взоры; ты охладеешь ко всему временному и тленному, которому сочувствовал доселе».

Ночь быстро проходила за назначенной отцом Иоанном молитвой и чтением Псалтири, а когда ум начинал скучать и отвлекаться, я принимался класть поклоны у входа в пещеры. При этом я как мог пытался поститься. Но есть очень хотелось! Поэтому я решил придумать такую трапезу, которая уж точно не возбуждала бы аппетита. Поразмыслив, я остановился на просфорах, размоченных в святой воде. Это было мое собственное аскетическое изобретение. Блюдо получилось очень благочестивое, но ужасно невкусное — скользкое и пресное. Но мне того и надо было. После небольшой тарелочки этого кушанья есть больше не хотелось. Отец Иоанн улыбнулся моей выдумке, но возражать не стал. Только строго наказал почаще приходить на исповедь и рассказывать все, что произошло за день.

А происшествия действительно начались. Со второго или с третьего дня я почувствовал, что почти не хочу спать. Точнее, для сна мне хватало четырех часов. Обычный общительный мой нрав тоже куда-то пропал. Хотелось побольше бывать одному. Потом один за другим стали вспоминаться похороненные в памяти грехи, давно забытые случаи из жизни. Закончив дежурство, я бежал на исповедь. Удивительно, но от этих горьких открытий на сердце становилось хоть и печально, но непередаваемо мирно и легко.

Через неделю такой жизни произошло нечто еще более странное. Когда ночью, заскучав от долгих молитв, я клал поклоны у входа в пещеры, позади меня вдруг раздался такой грохот, словно обрушились тысячи листов громыхающей жести. От страха я замер на месте. А когда решился обернуться, то увидел все туже спокойную, в лунном свете площадь монастыря.

До утра я не отходил от пещер и молился святым угодникам, всякую минуту ожидая, что ужасный грохот повторится.

На рассвете, в четыре часа из своей пещерной кельи на площадь, как обычно, вышел отец Серафим. Я бросился к нему и, запинаясь от волнения, поведал о том, что со мной случилось.

Отец Серафим только махнул рукой и усмехнулся:

— Не обращай внимания, это бесы.

И, по-хозяйски оглядев монастырь, ушел к себе.

Ничего себе — «не обращай внимания»! Весь остаток дежурства я провел, дрожа как осиновый лист.

Но еще более поразительный случай произошел на следующий день. Вечером я заступил на дежурство на Успенской площади и уже привычно начал читать про себя Иисусову молитву. Скоро я увидел, что ко мне идет наш послушник — Пашка-чуваш, известный хулиган, которого родители после армии отправили на перевоспитание в монастырь. Я загрустил, потому что Пашка направлялся ко мне с явным желанием о чем-то поговорить. А этого мне сейчас совсем не хотелось.