Запретное (ЛП) - Сузума Табита. Страница 32

Я отмахиваюсь.

— Не надо!

Она отступает назад.

— Знаешь, что мы тут делаем? Ты вообще имеешь представление? Знаешь, как это называется?

Я хлопаю дверцей морозилки и обхожу стол с другой стороны.

— Что на тебя нашло? — выдыхает она. — Почему ты вдруг нападаешь на меня?

Я резко останавливаюсь и смотрю на нее.

— Мы не можем этого делать, — выпаливаю я, ошеломленный внезапным пониманием. — Мы не можем. Если мы начнем, то как остановимся? Как мы вообще сможем сохранять это в тайне ото всех всю оставшуюся жизнь? У нас не будет жизни — мы окажемся в ловушке, скрываясь, все время притворяясь…

Она смотрит прямо на меня, ее голубые глаза расширены от потрясения.

— Дети… — тихо говорит она, к ней приходит новое осознание. — Дети — если хоть один человек узнает, их заберут!

— Да.

— Значит, мы не можем делать этого? Правда, не можем? — это звучит как вопрос, но по страданию на ее лице я вижу, что она уже знает ответ.

Медленно качая головой, я сильно сглатываю и отворачиваюсь к кухонному окну, чтобы спрятать навернувшиеся на глаза слезы. Небо будто в огне — ночь уже закончилась.

Мая

Я устала. Так ужасно устала. Это давит на меня как невидимая сила, уничтожая все здравые мысли, все остальные чувства. Я устала существовать каждый день, нося маску, притворяясь, что все в порядке. Пытаясь разобраться в том, что говорят другие, пытаясь сосредоточиться на уроках, пытаясь казаться нормальной перед Китом, Тиффином и Уиллой. Я устала проводить каждую минуту, каждый час, каждый день, борясь со слезами, часто сглатывая в попытке унять постоянную боль в горле. Даже ночью, когда я лежу, обнимая подушку, глядя сквозь открытые занавески, то не позволяю себе сдаваться, иначе я сломаюсь, рассыплюсь на тысячи кусочков, как разбитое стекло. Люди постоянно спрашивают меня, в чем дело, и от этого мне хочется кричать. Френси думает, что это потому, что Нико бросил меня, и я ей позволяю так думать — это проще, чем придумывать новую ложь. Пару раз во время перерыва Нико пытается заговорить со мной, но я даю понять, что не в настроении для разговора. Видно, что ему обидно, но мне все равно. Если бы не ты… думаю я. Если бы не то свидание…

Но как я могу винить Нико за то, что он заставил меня понять — я влюбилась в своего брата? Чувство находилось там годами, поднимаясь все ближе и ближе к поверхности с каждым днем; это было лишь вопросом времени, когда оно прорвется сквозь нашу хрупкую сеть отрицания, заставив нас противостоять правде и признать, кто мы есть — два человека, которые любят друг друга, любят так, что никто другой не может понять. Действительно ли я жалею об этой ночи? Тот единственный миг радости между сомнениями — некоторые люди никогда не испытывают ничего подобного и за всю жизнь. Но минус в том, что вкус чистого счастья — как наркотик, проблеск рая, он заставляет вас желать больше. И после этого момента ничего уже не может быть как раньше. По сравнению с этим все становится серым. Мир становится пресным и пустым, ничего больше не имеет смысла. Ходить в школу — зачем? Сдать экзамены, получить хорошие оценки, поступить в университет, встретить новых людей, найти работу, двигаться дальше? Как я смогу жить отдельно от Лочена? Буду видеться с ним только пару раз в год, как мама и дядя Райан? Они росли вместе, они тоже были близки. Но потом он женился и переехал в Глазго. Так что у мамы и дяди Райана общего сейчас? Разделенные чем-то большим, чем расстояние и образ жизни, даже их воспоминания о совместном детстве исчезли из их памяти. То же самое случится со мной и Лоченом? И даже если мы оба останемся в Лондоне, когда он найдет девушку, когда я найду парня, как мы это выдержим? Как мы сможем смотреть друг на друга, живя отдельно, зная, как все могло бы быть?

Я пытаюсь избавиться от боли, думая об альтернативах. Иметь физические отношения с братом? Никто так не делает, это отвратительно. То же самое, если бы Кит был моим парнем. Я содрогаюсь. Я люблю Кита, но сама идея того, чтобы целовать его, отвратительна. Это не будет ужасно, а будет омерзительно — даже если мысль о том, что он целуется и обнимается с той худой американской девчонкой, с которой все время гуляет, довольна плоха. Я не хочу знать, чем он занимается со своей так называемой девушкой. Когда он станет старше, я надеюсь, что он встретит кого-то, влюбится, женится, но я никогда не захочу думать об интимных подробностях, физической стороне вещей. Это его дело. Тогда почему? Почему с Лоченом все по-другому? Но ответ настолько прост: потому что Лочен никогда не ощущался как брат. Ни как надоедливый младший, ни как любящий командовать старший. Мы с ним всегда были на равных. С тех пор, как мы были детьми, мы были лучшими друзьями. Всю жизнь нас связывали узы, крепче простой дружбы. Вместе мы воспитывали Кита, Тиффина и Уиллу. Мы вместе плакали и утешали друг друга. Мы видели друг друга в самом ранимом состоянии. Мы разделяли бремя, непонятное внешнему миру. Мы были там друг для друга: как друзья, как партнеры. Мы всегда любили друг друга, а теперь мы также хотим любить друг друга в физическом плане.

Я хочу все это объяснить ему, но знаю, что не могу. Я знаю, что, каковы бы ни были причины наших отношений, как бы сильно я ни пыталась оправдать их, это ничего не меняет: Лочен не может быть моим парнем. Из миллионов людей, населяющих эту планету, он относится к тем нескольким, с кем я никогда не смогу быть. И я должна это принять, даже если это медленно, как кислота на металле, разъедает меня изнутри.

Время идет, серое, холодное, безжалостное. Дома все следует своим чередом, снова и снова. Осень сменяется зимой, дни становятся заметно короче. Лочен ведет себя так, будто той ночи никогда и не было. Мы оба так себя ведем. А что нам еще остается? Мы разговариваем об обычных вещах, но наши взгляды редко встречаются, а когда это происходит, то это всего лишь одна или две секунды, прежде чем они нервно разбегаются в стороны. Но я задаюсь вопросом, о чем он думает. Я предполагаю, что, видя, насколько это неправильно, он выкинул все это из головы. Но, в любом случае, у него хватает мыслей. Его учительница по английскому все еще пытается сама заставить его говорить перед классом, и я знаю, что он боится ее уроков. Мамино поведение становится все более непредсказуемым — она все больше и больше времени проводит с Дэйвом и редко приходит домой трезвая. Время от времени она уходит в загул по магазинам и возвращается из-за возникающего чувства вины с подарками для каждого: хрупкими игрушками, которые ломаются за несколько дней; компьютерными играми, чтобы приклеить к монитору Кита; сладостями, которые снова сделают Тиффина неуправляемым. Я смотрю на это все, как с очень большого расстояния, не в состоянии больше ни с чем связываться. Напряженный Лочен с бледным лицом пытается сохранить своего рода порядок в доме, но я чувствую, что он слишком близок к критическому состоянию, и я не способна ему помочь.

Сидя за кухонным столом напротив него, наблюдая за тем, как он помогает Уилле с домашней работой, я охвачена его ужасной болью, этим глубоким чувством потери. Размешивая свой давно остывший чай, я наблюдаю за его знакомыми повадками: то, как он каждые несколько минут сдувает волосы с глаз, кусает нижнюю губу каждый раз, когда чувствует напряжение. Я смотрю на его руки с обкусанными ногтями, лежащие на столе, на его губы, которые когда-то касались моих — сейчас обветрены и кровоточат. Боль, которую я ощущаю, глядя на него, больше, чем я могу вынести, но я заставляю себя смотреть, впитывать из него в себя, как можно больше, пытаться снова пережить, по крайней мере, в голове все то, что я потеряла.

— Мальчик входит в п-е-щ-е-р-у, — Уилла произносит каждую букву. Стоя на коленях на кухонном стуле, она показывает на каждую букву по порядку, ее густые золотистые волосы закрывают лицо, их кончики скребут по странице книги слабым шуршащим звуком.

— Какое получается слово? — подсказывает ей Лочен.