Истовик-Камень - Семенова Мария Васильевна. Страница 16

И таково было напряжение духа, сопровождавшее земную жизнь и уход Каменотёса, что после смерти Боги даровали ему право остаться в Самоцветных горах – помогать утратившим надежду, выводить к свету заблудившихся в лабиринте пещер…

И карать тех, кто заслуживал кары.

Это было очень давно. Так давно, что могилу Белого Каменотёса показывали и здесь, в недрах Южного Зуба, и под Большим, и под Средним. И, конечно, на каждом прииске уверяли, что у них-то и находятся истинные останки, а у соседей погребены всего лишь праведные рабы, лазавшие за телом в отвалы. Все три могилы были местом молитв, на всех оставляли вещицы погибших, всем трём приписывали чудеса – то благие, то неистово наказующие…

Маленький огонёк, забранный в стекло от вечного сквозняка подземелий, ровно и ярко горел за спиной у склонившего колени Каттая. Тьма в пещерном зале была ощутимо плотная и густая. Отсветы фонаря не могли рассеять её, лишь порождали блики в зеленовато-белых кристаллах, густо покрывших тёмные камни. По полу и стенам вились пушистые игольчатые листья, жили хрупкой каменной жизнью прозрачные, как иней, цветы… Чтобы разрушить их, достаточно было дыхания, и Каттай старался дышать как можно тише и медленней. Посередине пещеры высилась большая куча камней. Под ней спал Белый Каменотёс.

Прямо перед лицом мальчика свисала позеленевшая от времени медная цепочка с подвеской-полумесяцем – знаком Лунного Неба. Кто и когда её сюда положил, Каттаю знать было неоткуда, но именно она в своё время избавила его от страха перед грозным Каменотёсом. «Господин мой! – вслух проговорил он тогда. – Отец, меня породивший, ломал и обрабатывал камни, как Ты. И умер, как Ты, полив кровью свой труд. Вот я пришёл к Тебе, чтобы жить здесь и исполнять своё Предназначение. Так будь же мне отчасти отцом…»

Белый Каменотёс тогда ничего ему не ответил. Во мраке не колыхнулась зыбкая тень, не затеплился призрачный огонёк, следуя за которым можно было, как говорили, выйти в Потаённый Занорыш [4]… где сохраняется от праздных глаз сам Истовик-камень… Но, отколь ни возьмись, смоляную тьму пещеры разорвала крыльями большая летучая мышь. Зверёк пронёсся так близко, что Каттай различил светящиеся бусинки глаз… Летучие мыши в рудниках обитали повсюду. Но в пещере Каменотёса Каттай до сего дня их ни разу не видел. Был ли это знак благоволения и покровительства? Каттаю нравилось думать, что был. «Всякая кажущаяся случайность имеет свой смысл, – однажды сказала мама. – Надо только суметь её правильно истолковать…»

– Здесь, в Самоцветных горах, всё не так, как тому следует быть по природе вещей… – Мастер лозоходец закашлялся и вытер слезящиеся глаза. – Здесь лежат рядом камни разных пород, таких, которым следовало бы расти в земле за сто дней пути один от другого, а встречаться только на столе ювелира!.. Ну вот где это видано, чтобы в одной копи добывали и Венец Рассвета, и Око Волны?..

Когда-то рудокопы вгрызались в толщу горы, просто следуя направлению жил, но это было давно. Теперь рудники делились на уровни, и с одного на другой вели скрипучие деревянные лестницы. Мастер лозоходец спускался по ним медленно, опираясь на клюку и то и дело останавливаясь перевести дух. Шаркут не торопил его. Другой раб живо пересчитал бы ступеньки, но стариком дорожили.

– А где видано, чтобы камни охотнее разговаривали с мальчишкой, в глаза их никогда не видавшим, чем с тобой, проведшим здесь всю жизнь? – хмыкнул Шаркут. Его голову охватывал плотный кожаный обруч со стеклянным фонариком надо лбом, за ремнём торчал свёрнутый кнут, а на левом бедре висели потёртые ножны с кинжалом. Ходить под землю без оружия считалось опасным.

Каттай следовал за двоими мужчинами почти на цыпочках. Шаркут много раз испытывал его способности и неизменно оставался доволен. Но сейчас должно было совершиться НАСТОЯЩЕЕ ДЕЛО, и Каттай волновался – до дурноты, до дрожи в коленках. Что будет, если у него не получится?.. Наверняка Шаркут разочаруется в нём, лишит своей милости и отправит таскать неподъёмную тачку с рудой…

Он набрался смелости и обратился к мастеру лозоходцу:

– Прости моё невежество, господин мой, но почему Венец Рассвета не может соседствовать с Оком Волны?

– «Господин»!.. – развеселился Шаркут. – Ты у нас уже господином заделался, Каломин! А ты, мальчишка, ослеп и не видишь, что перед тобой такой же невольник, как ты сам?..

В ухе у Каломина вправду висела невольничья серьга. Но не простая бирка, как у Каттая, а самая настоящая серьга – серебряная, тонкой и красивой работы. Насколько мальчик успел понять, она означала право свободно расхаживать по всему руднику. Рабы называли её по-разному: ходачиха, ходырка, ходец, хожень. Она была знаком особого положения. Вооружённые стражники, бдительно стерёгшие все ворота наружу, рабов с «ходачихой» пропускали туда и обратно безо всяких расспросов. Каттай прижал ладони к груди и глубоко поклонился.

– Прежний господин, у которого ничтожному рабу выпало счастье служить, научил его чтить украшенных знаниями… и прожитыми летами. Будет ли ему позволено называть мастера Каломина хотя бы «сэднику» – «достигшим возраста уважения»? Там, где я вырос, так величают мудрых наставников…

Шаркут кивнул, забавляясь, а старик остановился и ответил с видимым отвращением:

– И мне говорят, будто этот болтливый недоросль, не подозревающий об основах основ, способен меня превзойти!.. Да как ты можешь постичь расположение жил, сопляк, если не знаешь даже того, что Око Волны загустевает из солёной воды, задержавшейся на морском дне, а Венец Рассвета есть кристалл пламени, что присутствует в раскалённой лаве, изрыгаемой подземным огнём!.. И если ты хоть раз назовёшь меня этим своим словом, я огрею тебя палкой, чтобы ты сразу понял, какого возраста я достиг!..

Клюка у него была гнутая, деревянная, узловатая, казавшаяся полированной от долгого употребления. Она смутно блеснула, когда он погрозил Каттаю. Злые языки утверждали, будто ею-то он и пользовался вместо вещей лозы своего ремесла. Раздражённая речь далась мастеру нелегко – он опять остановился, согнувшись в приступе кашля, на впалых щеках выступили багровые пятна. Каломин сердито замолчал, утёрся обтрёпанным рукавом и начал спускаться дальше. Каттай только вздохнул. Он совсем не хотел состязаться со стариком и думать не думал ни о каком превосходстве. Наоборот: он до смерти боялся осрамиться и хотел по дороге вызнать хоть что-нибудь о повадках изумруда, или, по-рудничному, Зеницы Листвы (здесь, под землёй, избегали называть самоцветы их истинными именами, и в особенности если камень был редкий и дорогой; так охотник в лесу избегает прямо упоминать хитрого и опасного зверя), чью жилу, нырнувшую на двадцать первом уровне за скалу, они и шли посмотреть… Что ж! «Если обладающий знанием вначале откажется поделиться с тобой – не горюй, – наставляла мама. – Он просто не знает тебя и не успел убедиться, что ты достоин доверия. Ты ещё найдёшь способ снискать его расположение. Или встретишь другого, кто согласится тебя вразумить…»

Уровни в рудниках отсчитывались сверху вниз. Позади остались шестой и десятый, а потом и пятнадцатый. Воздух делался всё более тяжёлым и спёртым, и в нём начинало ощущаться тепло, шедшее из земных недр. Каттай знал: под Большим Зубом, где число уровней перевалило уже на четвёртый десяток, в самых нижних забоях от жары нечем было дышать.

На семнадцатом уровне кончилась главная лестница, и для того, чтобы спуститься ещё ниже, пришлось для начала пройти по длинному штреку. [5] Он был весь вырублен в скале, но серо-жёлтый камень, пронизанный паутинами трещин, оказался ненадёжен, и через каждые несколько шагов потолок подпирали деревянные крепи. Между ними справа и слева чернели отверстия штреков поменьше, ведших в забои. Они тянулись далеко в недра горы. Если туда заглянуть, можно было услышать скрежет колёс и увидеть вереницы приближающихся огоньков. Это горели фонарики каторжан, кативших тачки с рудой. Один за другим они появлялись из темноты и шли все в одну сторону, с натугой катя полные тачки. Худые, жилистые мужчины в лохмотьях, называвшихся когда-то одеждой, иные – почти совсем голые. Сплошь покрытые рудничной пылью, глубоко въевшейся в кожу, так что на тёмно-серых лицах, лоснящихся от пота, выделялись только рты и глаза. Все – в ошейниках. Намертво заклёпанных и снабжённых крепкими ушками. Здесь, в подземелье, нет ночи и дня, но есть время, выделенное для сна. Когда настанет это благословенное время, тачки заберёт новая смена, а в ушки проденут длинную цепь, и невольники вповалку заснут на камнях. Кому-то, ещё способному думать и чувствовать, приснится небо и солнце, но большинство провалится в черноту без сновидений. Чтобы проснуться к началу ещё дного безрадостного дня – или того, что они принимали за день… Одинаковые косматые бороды, нечёсаные волосы, сальными космами прилипшие к спине и плечам… Тусклые глаза нехотя отрывались от каменного пола с выглаженной колёсами дорожкой посередине, скользили по распорядителю, мастеру и Каттаю… и вновь упирались в пол или в спину идущего впереди. По штреку туда и сюда прохаживались надсмотрщики. Они почтительно здоровались с Шаркутом, кивали мастеру Каломину, а на Каттая не обращали внимания.