Над Курской дугой - Ворожейкин Арсений Васильевич. Страница 27

Гриша, прижимаясь к земле, мчался все дальше. Что это значит? Тут пахнет уже не задором молодости. Заблудился? Меня не видит. Бросить и идти домой? Ни в коем случае! А гнаться дальше уже опасно. Попробовать предупредить огнем? Далеко. Не заметит пламя трассы. Все же решаю дать несколько очередей. Самолет Григория почему-то быстро растет передо мной. Сблизившись, я помахал ему крыльями и круто, с набором высоты стал разворачиваться назад, рассчитывая увлечь за собой азартного воздушного бойца.

Мой самолет оказался метров на пятьсот выше. И вдруг я отчетливо увидел вражеский аэродром. По нему рулил Ме-109. Очевидно, он только что приземлился. И не это меня удивило. Ошеломило другое: Гриша выпустил шасси, спокойно пошел на посадку. Всякая скидка на неопытность напарника сразу исчезла. Сердце тревожно заныло. В эти секунды я по-своему объяснил, почему Тютюнов задержался с вводом в строй. Он гнался за «мессершмиттом» для того, чтобы найти немецкий аэродром и сдаться в плен. Как же иначе объяснить его действия?

Сбить! Немедленно сбить!

А допустят ли немцы? Ведь я над фашистским аэродромом… Быстрее!..

Несколько секунд — и я в хвосте И-16. Тщательно прицеливаюсь. Самолет точно в перекрестии. Пальцы на общей гашетке пулеметов. В этот миг приходят на память слова оружейницы Тоси: «Вот хорошо, если завалите какого-нибудь фрица». Но ведь передо мной свой. Парень с робким, застенчивым лицом… Сейчас пули крупнокалиберного пулемета пробьют бронеспинку — и нет больше человека. Рука дрогнула. Пули прошли выше самолета. Я выскочил вперед и последний раз помахал крыльями. Григорий убрал шасси и пристроился ко мне.

Когда отлетели от немецкого аэродрома, я почувствовал на подбородке кровь. Оказывается, в приступе гнева в нескольких местах прокусил губу. Гриша шел со мной крыло в крыло, точно с ним ничего и не приключилось. На лице — ни испуга, ни радости, ни разочарования — все существо его выражало какую-то странную окаменелость. Как я был благодарен Тосе! Случайно сказанные слова спасли Гришу и, может быть, избавили меня от вечного угрызения совести.

Над своим аэродромом я предупредил ведомого, что пришли домой, и резко отвалил на посадку. Сначала я видел, что самолет шел за мной вслед. На земле же узнал, что Тютюнов и не пытался заходить на посадку, а куда-то улетел. Полчаса спустя пришло сообщение, что И-16 плюхнулся без горючего в десяти километрах от аэродрома.

Сам виновник странного происшествия рассказал, что после встречи с «мессершмиттом» пытался догнать меня. Летел за мной, по его словам, до самого нашего аэродрома. Я сел, он тоже хотел приземлиться, но какой-то самолет, помахивая крыльями, приказал пристроиться. Гриша выполнил команду. Неизвестный И-16 завел его куда-то и бросил. Через несколько минут заглох мотор и пришлось садиться. Так закончился последний зачетный полет по «вводу в строй» летчиков эскадрильи.

Долго разбирали потом этот случай и в конце концов пришли к выводу, что в таком странном поведении Тютюнова лучше всего могут разобраться врачи.

Март вступил в свои права. Заканчивалось зимнее наступление Советской Армии. На нашем фронте после освобождения Ржева и Вязьмы бои затихли. И вот совсем неожиданно на аэродром прилетел командир полка майор Владимир Степанович Василяка. Как только вылез из самолета, не поздоровавшись, на ходу спросил:

— Знаете, зачем я прибыл?

Новый командир полка прилетает уже не впервые. С нами он держится строго. На этот раз его маленькие глазки под крутыми бровями почему-то весело блестят. Майор излишне подвижен, что никак не вяжется с его грузноватой комплекцией.

— Нет, — чувствуя, что командир привез хорошие вести, в тон ему ответил Иваненков.

— А вы, капитан? — и, уловив недоумение на моем лице, пояснил: — Хватит, походил в звании старшего политрука, теперь будешь капитаном.

По правде говоря, сообщение его не очень-то меня обрадовало. Я знал, что меня представляли на майора. В звании старшего политрука я служил уже пятый год, а оно равноценно капитану. Василяка, вероятно, уловил мое настроение и посочувствовал:

— В армии-то ты уже одиннадцать лет… Воевал немало… Но ничего не поделаешь — такой порядок. Должность не подходит для майора. А почему тебя назначили после академии с понижением — не понимаю.

Через несколько минут эскадрилья начала подготовку к перебазированию. Весь полк убывал в тыл за получением новых самолетов.

День выдался солнечный, теплый. Командир полка в землянку идти не захотел. Видно, ему приятнее было вести беседу на самолетной стоянке. Дав все необходимые указания, он спросил меня про контрольный полет с Григорием Тютюновым.

— Наверно, так и не доучили, — заключил Василяка, — а он и растерялся, перепутал свой самолет с немецким… Вы вовремя не поправили.

У молодых, только вступающих в боевую жизнь летчиков исключительно впечатлительная память. Хотя они и остро переживают свои первые встречи с противником, тем не менее помнят все до мелочей. Григорий же очень смутно представлял свои первые боевые шаги. И если в простых полетах очень резких отклонений от норм он не допускал, то в сложной обстановке становился каким-то робким, безвольным учеником. Мы пытались помочь ему усиленной тренировкой, но действия его по-прежнему были скованными, неуверенными.

— Учить Тютюнова нет смысла, — прямо сказал я командиру полка.

Меня поддержал Иваненков.

— Истребителя из него не получится, в первом же серьезном бою станет жертвой.

— Но он ведь уже летчик, — возразил Василяка. — С хорошей оценкой окончил училище. Воевал… Странно…

В голове опытного школьного инструктора, каким был до войны Василяка, видно, никак не укладывалась мысль: человек научился управлять истребителем и на тебе — воевать не может! Вывод получался на первый взгляд действительно нелогичный. Нам сначала тоже казалось так. Но теперь-то мы знаем летчика лучше, чем школьные инструкторы. Очевидно, для боевого летчика мало только летать, нужно нечто большее.

— Таланта у него нет, способностей, — оправдываясь, пояснял Иваненков.