Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич. Страница 68
Один случай во время Великой Отечественной облетел всю авиацию. Самолет майора Свитнева в воздушном бою над аэродромом был подбит, летчик с трудом приземлился. На летном поле в это время находился Куцевалов. Он сразу же, как только пилот вышел из самолета, выхватил пистолет, подбежал к нему и закричал: «А ну, трус, немедленно взлетай! Иначе застрелю!» На войне летчики особенно чутки к несправедливости. И возмущенный Свитнев, мгновенно выхватив свой пистолет, спокойно сказал: «Давайте, товарищ генерал, посоревнуемся — кто кого?» После этого случая Куцевалова за глаза называли «генерал Застрелю». Хорошо помнил я его и по разговору в Монголии уже после боев. Я тогда был комиссаром истребительной эскадрильи на И-16, а меня решили перевести в полк, вооруженный новыми истребителями И-153. Во время беседы Куцевалов спросил меня:
— Как вам нравятся новые истребители?
Я без всякой дипломатии ответил:
— «Чайки» в авиации — шаг назад. И-шестнадцатый намного лучше этой «этажерки».
— Вы комиссар и так клевещете на новую советскую технику! — вскричал Куцевалов. — Да вас за такую клевету надо отдать под суд!
— За правду под суд не отдают…
Если бы не член Военного совета, присутствовавший при разговоре, мне бы несдобровать.
И вот новая встреча с Куцеваловым. Вернее, не состоявшаяся встреча. Генералы на построение не прибыли, и мы начали без них принимать зачеты у слушателей.
К первым двоим экзаменующимся у меня не было никаких претензий и дополнительных вопросов. Они показали глубокие знания, отвечали уверенно и четко, хорошо знали требования руководящих документов. Заинтересовал меня капитан Павел Окунев с двумя орденами Красного Знамени на груди. Внимание он привлек своим ответом на один из вопросов:
— Кто и когда совершил первый воздушный таран?
— Мой земляк штабс-капитан Петр Николаевич Нестеров в августе тысяча девятьсот четырнадцатого года. Тараном он сбил вражеский самолет и погиб сам. К сожалению, похоронен не на родине, в Нижнем Новгороде, а в Киеве. У нас же, в Горьком, до сих пор память о нем ни местное начальство, ни московское не постарались ничем увековечить.
Ответ моего земляка был не только кратким и правильным, но и смелым. В то время надо было иметь мужество, чтобы так публично, да еще на экзаменах, упрекнуть местных и московских администраторов.
Воздушный таран Нестерова наши летчики взяли на вооружение и в последующих войнах совершили около 700 ударов по врагу своими самолетами. А таран — это не только особое средство борьбы с врагом, которое требует от летчика полного накала всех своих патриотических чувств и эмоций, но и умения рассчитать удар в огненном вихре боя. И я невольно подумал: а почему бы действительно не соорудить памятник погибшим при таране летчикам в Горьком или в Москве? Это был бы не просто памятник погибшим авиаторам, а символ высшего патриотизма, мужества и умения владеть собой.
Мы, инспекторы, привыкшие к подвижной работе на земле и в воздухе, в первый день зачетов от долгого сидения, душевного и умственного напряжения изрядно устали. Вернувшись в гостиницу, делая разминку, ходили по комнате и подводили первые итоги зачетов. Особое наше внимание привлек рассказ подполковника Дубинина. Вся его группа пришла на зачеты под хмельком. Он сначала хотел отставить экзаменовку, но задумался. Летчики-штурмовики явились в парадно-выходной форме, с орденами и медалями. Он сам воевал на штурмовиках, поэтому хорошо знал тяжелую работу этих ребят на войне и их крепкую боевую дружбу. Нет, такие летчики ни с того ни с сего не могут устроить «хмельную» демонстрацию. Почувствовав неладное, он спросил:
— Почему вы так дружно тяпнули именно перед экзаменами?
Слушатели ответили, что это их протест преподавателю, который с вызовом ставил им двойки и тройки. Дубинин зачеты принял и ни одному слушателю не поставил плохой отметки.
Нам было над чем задуматься. Работа комиссии началась с досадных огрехов. И эта вызывающая выходка слушателей, и исчезновение начальника курсов вместе с председателем экзаменационной комиссии. Мы не знали, что предпринять. На «помощь» пришел сам генерал Блоков. Он ввалился в нашу комнату и, не устояв на ногах, бухнулся на ближнюю от двери кровать. Мы с тревогой подбежали к нему. Но он был элементарно пьян. Подполковник Маурычев всполошился:
— Надо вызвать «скорую помощь».
— Не надо, — махнул рукой Александров, — сам проспится. Давайте перенесем его в генеральский номер. Там. ему будет уютнее да и нам спокойнее.
По пути на ужин Маурычев сердито заявил:
— С Блоковым я бы не полетел в бой.
— Так он же не авиатор: петлицы у него красные, — заметил Александров. — Хотя и в пехоте есть аналогичная поговорка: «С таким бы я не пошел в разведку».
— Но ведь и начальнику курсов надо быть безрассудным, чтобы перед началом экзаменов так «угостить» председателя комиссии, — вступил в разговор Александров.
— Куцевалов это сделал с целью. Хотел задобрить Блокова.
— Но экзамены будем принимать, ставить оценки и писать акт мы, а не он.
— Мы напишем, а он не подпишет…
Как только мы вышли из столовой, ко мне подошел майор Афанасий Приставкин. Мы с ним вместе кончали Харьковскую школу летчиков, а в начале войны учились в академии. Весной 1944 года он был на фронте в нашем полку на стажировке.
— Арсен! Я узнал, что ты приехал…
— Афоня! Здравствуй, дорогой! Вот как неожиданно снова скрестились наши пути-дороги… Ты на курсах работаешь?
— Да.
Приставкин почему-то не любил, когда его называли Афанасием Ивановичем. Ему нравилось простое русское имя — Афоня.
Как часто бывает, встреча с фронтовым другом заставляет вспомнить самый памятный бой.
…Ужин. Между мной и командиром полка Владимиром Василякой сидит капитан, приехавший к нам на стажировку. Большинство стажеров за месяц, два врастали во фронтовую жизнь, становились иастоящими боевыми товарищами, и потом приходилось с сожалением расставаться с ними. Приставкин был хорошим летчиком, хотя в сложных боях ему еще не довелось участвовать. Но он изрядно надоел Василяке просьбами: летать, летать… Боялся, что война кончится и он не успеет уничтожить ни одного фашистского самолета. Василяка посоветовал: