Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич. Страница 87

Ночью меня разбудил резкий телефонный звонок. Такой звонок — тревожный сигнал.

— Слушаю, — как можно спокойнее сказал я.

Говорил командир полка Климов. Он взволнованно сообщил, что произошла катастрофа, разбился его заместитель по летной подготовке майор Сомов. При планировании на посадку самолет зацепился за деревья и упал в лес. Летчик успел произнести «…зал. Буду…».

— При падении взрыва не было?

— Нет.

— Летчика извлечь из-под обломков и доставить в медицинскую часть на обследование. Разбитый самолет не трогать. Для охраны выставить часовых. Прилечу на рассвете. До выяснения причин катастрофы не летать.

— Ясно!

— Кто руководил полетами?

— Я.

Ясным и теплым утром мы с инженером дивизии вышли из штаба и направились к спарке. Пение жаворонков заливало весь аэродром. Это спокойное и жизнерадостное утро, предвещавшее установление хорошей погоды, никак не укладывалось в моем сознании, встревоженном катастрофой. Оно раздражало меня. Несчастье и радость несовместимы.

Через несколько минут полета впереди блеснул металлической полосой аэродром. Полоса, как бы разрезав гранитный берег, прошла между скалами, пролегла по равнине и почти уперлась в сосновый лес, куда упал истребитель во время катастрофы. Пролетая над этим местом, мы увидели срезанные верхушки деревьев и белевший контур самолета, уткнувшегося носом в комель высокой сосны. Трагедия случилась недалеко от опушки леса. Неужели летчик допустил ошибку в расчете на посадку? Но тогда как объяснить его последние слова: «…зал. Буду…» Скорее всего, это означало — «отказал двигатель, буду катапультироваться».

Мы подрулили к командному пункту полка, где нас встретила группа офицеров. Обращаясь к Климову, самому молодому командиру полка дивизии, рассудительному и спокойному до невозмутимости, я спросил:

— Что думаете о причине катастрофы?

— Сомов находился в воздухе всего двадцать одну минуту. Пилотировал в зоне. По последней фразе «…зал. Буду…» можно предположить, что он хотел передать: «Двигатель отказал. Буду катапультироваться». Но он уже опоздал. Самолет скользнул по верхушкам деревьев и упал.

— Что говорит техник?

— Машина была в полной исправности. Летчик расписался в книге приема и сдачи самолета.

— Не мог Сомов допустить ошибку в пилотировании?

— Это исключено. Он летчик осторожный и опытный.

— Каково заключение врачебной комиссии? — спросил я у полкового врача.

— Смерть наступила от травмы черепа. Имеются переломы шейных и спинных позвонков. Признаков спиртного не обнаружено.

Истребитель упал в тридцати шести метрах от опушки леса. Срезав несколько макушек деревьев, он верхней частью фюзеляжа скользнул по толстому стволу сосны. Сучья смягчили удар о землю, нос самолета почти не помяло, а верх фюзеляжа будто был приглажен гигантским утюгом, но в кабину вдавлена только неподвижная часть фонаря вместе с прицелом. Где же подвижная? Может, ее сняли, когда извлекали тело летчика из кабины? Нет, скорее всего, ее не было. Когда заглох двигатель, Сомов понял, что не сумеет дотянуть до аэродрома, решил катапультироваться и поэтому сбросил фонарь.

— Как думаете, где подвижная часть фонаря? — спросил я Климова.

— Как — где? — удивился Климов и внимательно осмотрел место, где она должна быть. — Странно…

Я приказал выделить людей, чтобы они развернутый строем прочесали местность на пути планирования самолета.

Часа через два Климов принес сброшенную Сомовым подвижную часть фонаря. Хозяин соседнего хутора нашел его неподалеку от своего дома. Наша догадка оправдалась. Летчик был сильным и волевым, в самый последний момент принял единственно правильное решение. Катапультирование давало ему небольшой шанс спастись. Только случай, удачный, счастливый случай, мог даровать ему жизнь, которая висела на волоске. Но волосок оборвался. Момент этого обрыва в борьбе за жизнь летчик не почувствовал.

Изуродованный самолет с трудом оторвали от сосны и поставили на шасси. К нашему удивлению, двигатель остался невредимым. Инженеры несколько раз пытались запустить его, но тщетно. При проверке фильтра оказалось, что он закупорен слоями серы. Откуда она взялась — никто не знал. Катастрофой заинтересовалась Москва. Полеты на данном типе самолета были запрещены. Требовалось немало времени для выяснения причин появления серы в керосине.

Перед отъездом из дивизии командующий подозвал меня:

— Арсений Васильевич, на тебя и жену есть путевки в Хосту.

Меня поразило, что в такой обстановке командующий счел возможным предоставить мне отпуск.

— Езжай в Москву, забирай жену — и к морю, — продолжал он. — Детей есть с кем оставить?

— Девочек возьмем с собой, малышку оставим с бабушкой.

— Ну и договорились. Кого за себя оставишь?

— Начальника штаба полковника Мельникова.

— Хорошо, — одобрил командующий. — Я попрошу нашего инспектора помочь вашей дивизии. Летать теперь, видимо, начнем не скоро. Катастрофа раскрыла серьезное дело. Распутать его будет не так-то просто…

Москва встретила теплым, солнечным днем. Не чувствуя усталости с дороги, я поднялся по лестнице на четвертый этаж, от волнения позабыв воспользоваться лифтом. Дверь открыла Валя. Встреча была восторженной. «Папочка, милый, родной!..» Верочка, Оленька и сын Сережа повисли на мне «Папка приехал! Милый, родной, как мы по тебе скучали!» Сколько в этих нежных объятиях ласки, доверия, преданности Я не мог произнести ни слова. Слезы навернулись на глаза.

Возвратившись из отпуска, позвонил начальнику штаба. Голос бодрый, о служебных делах ни слова. Поинтересовался, как отдохнули, спросил, надо ли включать меня в плановую таблицу полетов. Утром шофер спросил: — Куда поедем?

— В штаб дивизии, — сказал я, но, к моему удивлению, машина у здания штаба не остановилась.

Шофер, заметив мое недоумение, улыбнулся:

— Штаб переехал в новое здание. Закончили строить спортивный зал. Теперь мы богачи!

— Молодцы!

Сообщение о спортзале особенно обрадовало меня, и я решил в первую очередь осмотреть его. Встретил меня капитан Гриша Дивинец: