Небо истребителя - Ворожейкин Арсений Васильевич. Страница 9

Допущенные ошибки меня огорчили. Привычка. В ней большая сила. Не зря говорят: посеешь привычку — пожнешь характер. И на этот раз ошибки в полете произошли из-за того, что я привык к «якам», а «лавочкины» имеют свои особенности…

На земле меня встретил Николай Фунтов. Он, словно не видя моего плохого настроения, поздравил с вылетом на новом самолете и спросил:

— Ну как «лавочкин»?

— Великолепная машина!

— Да, — подтвердил Фунтов, — этот самолет превосходил немецкие истребители на всех высотах и по всем параметрам.

— А истребитель Яковлева, — уточнил я, — был хорош на средних высотах. Правда, позже появились «яки» с новыми моторами, но, к сожалению, поздно: война уже кончилась. Зато летчики любили «яки» за их простоту на взлете и посадке.

— Что верно, то верно, — согласился подполковник. — «Лавочкины» капризны на земле. Поэтому у нас больше летных происшествий, чем в тех полках, которые летают на «яках». Да и во время войны у нас из-за ошибок летчиков ломали машин больше, хотя летуны были как на подбор.

— А теперь много молодых, — вздохнул я. — В училищах они даже близко не видели «лавочкиных», их надо переучивать. Видел, как меня на взлете чуть было не развернуло?

— Видел. Но ты ловко исправил ошибку.

Фунтов прекрасный летчик и хороший политработник. Летает на «лавочкиных» давно, поэтому я спросил:

— А не поговорить ли мне с молодежью о своей ошибке? Ребята видели, как я вилял на пробеге. Это и им пойдет на пользу, и мне не во вред. Перед самолетом все равны.

— Правильно, — одобрил замполит. — Если бы летчик учился только на своих ошибках и промахах, толку было бы мало. А ты в воздухе показал высший класс. Особенно летчики были восхищены твоим пилотажем. После двойного иммельмана все так и ахнули. Ведь мы еще не видели, чтобы кто-нибудь его выполнял.

После беседы ко мне подошел младший лейтанант Кудрявцев и вытянулся в струнку:

— Меня, как неспособного к летному делу и не имеющего летного характера, хотят отчислить из авиации. Уже не допускают к полетам… — он захлебнулся от волнения, сделал паузу, потом тихо, доверительно продолжил: — А я хочу летать. И могу.

— А кто сделал заключение о вашей неспособности?

— Инспектор по технике пилотирования воздушной армии. Он со мной летал в зону.

— Инспектор опытный?

— Совсем старый, — неожиданно выпалил Кудрявцев.

«Скорее всего, летчик двадцатых годов, — подумал я про инспектора. — Многие из них все еще думают, что им талант летать дан самой природой. Какая чепуха! Все характеры и способности — летные, слесарные, токарные — рождаются в первую очередь в труде. Труд — мать всех характеров». Я внимательно, с профессиональным интересом осмотрел Кудрявцева. Среднего роста. Спортивного склада. Доброе, красивое, смуглое лицо с высоким, широким лбом, на который из-под шлемофона свисает прядь черных волос. А глаза — я их отметил особо — ярко-голубые. Такие люди обычно впечатлительны и легко ранимы. Для них неопределенность в жизни или угроза отчисления из авиации равна тяжелому ранению и требует немедленного лечения. К счастью для Кудрявцева, он еще не потерял уверенности в себе.

Чтобы вызвать летчика на откровенный разговор, я отошел с ним в сторонку и спросил:

— Как вас звать, товарищ Кудрявцев?

— Евгением.

— А как у вас, Женя, со здоровьем?

— Хорошо. Врачи записали: «Годен к полетам без ограничений».

— В училище летали нормально?

— Нормально. От товарищей не отставал.

— Общее образование какое?

— Десятилетку закончил с отличием. В Сормове.

— Выходит, мы земляки? Я тоже из Горьковской области. В Горьком учился в Комвузе.

— Неужели? — обрадованно удивился Кудрявцев.

— Вам сколько лет?

— Двадцать.

В двадцать лет уволить из авиации — значит сломать человеку всю жизнь, нанести душевную травму.

— Расскажите подробно, кто и как вас учил в полку на учебном «лавочкине», какие были замечания? — попросил я.

Из рассказа, а точнее, из исповеди Кудрявцева стало ясно, что его не учили летать, а проверяли, хотя он к этому не был готов, не адаптировался в новых условиях. В школе он обучался на «яке», приобрел элементарные навыки управления этой машиной. В строевой части летчика надо было не просто проверять на новом самолете, а заново учить летать.

— А сколько времени вы не летаете?

— Два месяца и четыре дня. С сегодняшним будет уже два месяца и пять дней.

«У человека каждый день на счету, — отметил я про себя, — Значит, он любит летное дело. Зачем же ему подрезать крылья?»

— Вы каждый летный день приезжаете на аэродром?

— Обязательно.

— И всегда в летном обмундировании?

— Да как-то неудобно выделяться. К тому же я знаю… — Кудрявцев замялся, но, взглянув мне в глаза, признался: — Если пронаблюдать пять полетов товарищей, можно считать, что один сделал сам. К тому же рядом с аэродромом живет знакомая девушка. Если она увидит меня среди летчиков в нелетной форме, как я ей это объясню?

— Любовь?

— Любовь, товарищ майор.

— Это хорошо, — сказал я и подвел итог разговору: — Ознакомлюсь с вашей летной книжкой и личным делом, поговорю с командирами и приму решение. Надеюсь, летать вы будете.

Думая о судьбе Кудрявцева, я решил, что откровенный разговор с летчиками о своей ошибке в полете и побудил его обратиться ко мне. Командиру полка надо идти к людям с открытой душой. Они ответят тем же.

…Зима вступила в свои права. Свежий снег слепил белизной, легкий морозец бодрил. Шли полеты. Я направился в эскадрилью, в которой служил Кудрявцев, чтобы поговорить с командиром о выпуске молодых летчиков в самостоятельный полет на боевом истребителе. Неожиданно передо мной, словно из-под земли, появился майор в парадной форме, не гармонирующей е аэродромной рабочей одеждой.

— Майор Алесюк прибыл для прохождения службы в должности заместителя командира полка.

В полку до инструкторской работы допущены только командиры второй и третьей эскадрилий. Один из них был в отпуске. Поэтому, глядя на парадно одетого, как и положено при представлении, статного Алесюка, я с радостью пожал ему руку: