Под нами Берлин - Ворожейкин Арсений Васильевич. Страница 5

За три месяца боев меня подбивают уже третий раз. Не много ли? Первый раз пострадал от бомбардировщиков. На них я напал сверху, а нужно было снизу. Второй раз меня атаковал истребитель противника, когда я садился на свой аэродром. Отделался ранением. И вот теперь. Этого могло не случиться, если бы я постоянно был настороже. Воздушный бой ревнив, и летчику нельзя отвлекаться.

Мне пришлось воевать на Халхин-Голе в 1939 году, на финской войне в сороковом, в Отечественную — уже пошел второй год. Сделана не одна сотня боевых вылетов. Казалось, можно было научиться предугадывать беду. И все же враг сейчас подловил меня, как новичка. Почему? Да потому, что в самой природе человека больше мирного, добродушного, чем воинственного. Человек устает от постоянного ожидания опасности, смерти. Притупляется острота, настороженность. Впрочем, к чему оправдания? Промах есть промах. В бою ничто безнаказанно не проходит. Требовательность и еще раз требовательность. И меньше будет крови. Сейчас об этом нужно будет поговорить с товарищами.

Первым прыгнул мне на крыло Миша Сачков:

— Ну как, цел?

— Цел. А ты?

— Только самолет здорово пострадал. Тебя тоже «фоккер» крепко прихватил. Я только его заметил и хотел выбить, но тут откуда-то взялся второй — и как дал по мне! Аж мотор захлебнулся.

— Прозевали.

— Да-а, — сокрушался Сачков. — И надо же…

Можно только удивляться, что нас разом подбили. Оба видели друг у друга сзади истребители противника и могли бы взаимно защититься, а вот не сумели. Очевидно, и рефлексы при некоторых обстоятельствах имеют инерцию и способны опаздывать.

— А как с остальными? — спросил я.

— От Кустова уже пришла телеграмма: плюхнулся где-то на передовой, машина разбита, а сам — ни царапины. Остальные все возвратились.

— И невредимы?

— Да, только у Тимонова несколько пробоин от «юнкерсов». Но это ерунда: на час работы технику.

— Значит, бой провели неплохо.

— Безусловно, — подтвердил Сачков.

Миша смеется. Глядя на него, я тоже улыбаюсь. Мы понимаем, что значит наше веселье. Смех — лучшая разрядка.

Техники, окружив раненый самолет, осматривают пробоины. Мое внимание привлекли три отверстия от бронебойных снарядов в кабине. Сачков садится в машину, и мы с-ним исследуем, как же эти снаряды могли миновать меня? Они прорезали кабину прямо, где я сидел. Один из них просто должен был продырявить мне голову. Становится жутко. Я чувствую, как спазма сдавливает грудь, утяжеляя дыхание. Чувство страха только теперь, на земле, когда опасность миновала, охватило меня.

Сачков, видимо решив убедиться, что моя голова невредима, внимательно осмотрел ее и показал на правую бровь:

— Во где снаряд прошел! Даже подпалил.

Машинально ощупываю бровь. Пальцы чувствуют следы смерти. Еще бы несколько миллиметров, стоило бы чуть податься вперед — и все!

Мища уловил мое настроение:

— Мой самолет тоже порядочно продырявили.

От. сочувствия товарища на душе становится легче. И я, махнув рукой на пережитое, зашагал в эскадрилью.

Собрались летчики. Итог боя: девять вражеских самолетов уничтожены и три подбиты. Успех объясняем правильными тактическими приемами, особенно умелым использованием виражей. Никто ни словом не обмолвился о главном — боевой спайке. Дружба для нас стала такой же потребностью, как воздух. Поэтому среди нас нет слабых. Совместная борьба делает всех сильными.

В бою особенно отличился Тимонов. Командир полка крепко пожал ему руку.

— На средних высотах «як» — хозяин, здесь грех не бить фашистов, — словно оправдываясь, сказал он. — Если бы на него поставить высотный мотор, как на «лавочкиных», то он не уступал бы «фоккеру» и на шести-восьми километрах. И наш «як» был бы королем воздуха.

— Тогда он прогадал бы в скорости на малых и средних высотах, — заметил я. — А ведь почти все бои идут на этих высотах.

— Может быть, — согласился Тимонов. — Но почему тогда мы не взаимодействуем с «Лавочкиными»? Как было бы хорошо — они на самой верхотуре, а мы ниже. Тогда «мессерам» и «фоккерам» нигде бы не было жизни.

— Сегодня вот должны были взаимодействовать, но что-то не получилось: «лавочкины» не пришли.

— Они были перенацелены в другой район, — сказал майор Василяка, — и, к нашему удивлению, резко заметил: — Вы давайте говорите о своих делах, а что да почему и без вас разберутся. — И он, посоветовав поскорее заканчивать разбор, а то, мол, обед остынет, поспешил уйти из эскадрильи.

Обсудив бой, мы пошли в столовую. Тимонов, идя со мной, как-то важно и торжественно проговорил:

— Сегодня у меня десятая победа.

Николаю не свойствен такой тон. Он всегда был сдержан в проявлении своих чувств и не допускал никакого красования. А потом, мы только что поздравили ёго] с успешным боем: он один разбил самую большую группу «юнкерсов». Я не без удивления посмотрел на Тимонова и тут сразу все понял.

Когда-то у меня с ним был разговор о вступлении в партию. Тогда он сказал: «Рано еще. На фронте это нужно заслужить. Вот собью десять фашистских самолетов — подам заявление».

— Нужна рекомендация?

— Да.

— Давно тебе, Тимоха, пора быть в партии, — заметил парторг эскадрильи старший лейтенант Георгий Скрябин.

— Теперь у нас в полку, кажется, старые летчики все будут коммунистами? — поинтересовался Лазарев.

— Все, — подтвердил Скрябин. — И техники тоже все коммунисты.

Машина с обедом стояла под ветвистой кроной старой сосны. Стол и две скамейки — вот и все оборудование аэродромной столовой. За столом сидели майор Василяка и незнакомый капитан.

Василяка, хотя уже и слушал наш разбор вылета, снова начал разговор о бое. Его интересовали детали, особенно как меня и Сачкова подловили «фоккеры».

— Глупо получилось, — Сачков беспощадно ругал себя. — Совершенно напрасно могли погибнуть.

Незнакомый капитан, до сих пор молчавший, вмешался в нашу беседу:

— В справедливой войне не бывает глупых жертв и не может быть напрасно пролитой крови.

— Какая чепуха! — удивленно глядя на капитана, заявил Тимонов. — Так можно оправдать все свои ошибки, а нам нужно воевать, и воевать с возможно меньшей кровью.