Нефритовый слоненок - Востокова Галина Сергеевна. Страница 15

– Эй, барышня, назад ехать надо, – позвал Катю госпитальный возчик, и она, передав фельдшеру оставшиеся перевязочные пакеты, поспешила к линейке. Только на минутку задержалась у киоска, чтобы купить номер хабаровского «Вестника».

На обратной дороге, вглядываясь в скачущие буквы, пыталась понять, каково же положение на фронтах. Но там было сказано что-то очень уж чудное, а именно, что наши войска, выполнив возложенную на них задачу, отошли на прежние позиции.

В госпитале Катю ждал выговор главврача:

– Где вы прохлаждаетесь, Лесницкая?

Но, глянув на ее осунувшееся, бледное лицо и чуть смягчившись, он добавил:

– Трудиться надо, Катерина. Идите в палату. Представлю к Георгию за самоотверженный уход за ранеными.

– Можно подумать, если бы мне не посулили награду, я бы спать ушла, – негодующе пробормотала Катя и сразу же откликнулась на первый беспомощный зов: – Сейчас напою…

К десятому дню такой выматывающей работы она почувствовала, что стала гораздо собраннее и сосредоточеннее. Делала все спокойнее, а успевала больше…

Чакрабон в составе свиты вошел за Николаем в торжественную белую залу Царскосельского дворца. Императору подготовили встречу с депутацией петербургских рабочих.

Лек ожидал увидеть людей пусть в чистой, но дешевой и даже заплатанной одежде. Три десятка человек, очутившихся перед ликом императора, никак не подходили под представление о мастеровых. Конторщики, секретари? Очередной спектакль…

С июля он совершенно перестал уважать царя. Никак не в силах было его радушие заменить отсутствие государственного мышления. Не видит и не хочет видеть происходящего вокруг. Летом повелел инспектировать проведение третьей и четвертой частных мобилизаций по Петербургскому военному округу. Лек с воодушевлением взялся за дело, но окунулся в такое взяточничество и неурядицы, что понял – только волею императора можно навести хоть приблизительный порядок.

Он скакал из Красного Села. Недавно прошел дождь. И вдруг в дорожную грязь, на колени, под ноги коню кинулся бородатый мужик. Лек еле успел натянуть поводья: «Чего тебе?» А тот одной рукой на испуганных детей у обочины показывает – мал мала меньше, другой веревку протягивает: «Повесьте или застрелите…» И в глазах не страх – безнадежность, отчаяние. Оказалось, вдовец, пятеро детей, а его – на войну. Чакрабон своим личным распоряжением приказал освободить мужика. Если бы это был единственный случай!.. А лавочники да заводчики откупаются. Праздник для любителей набивать кошельки за чужой счет. Писарь берет трешку за незаконное снятие с учета, врач – по пятерке за признание негодности к воинской службе…

Лек составил докладную на имя императора. Все описал: и мобилизованных, не кормленных по нескольку дней, и грязные помещения, болезни, ропот… Неделю ожидал применения решительных мер. И что ж? Когда царь соизволил его принять, он просто-напросто отмахнулся от деловых разговоров: «Обойдется! Мне подарили байдарку. Пойдем обновим. Ты что-то неважно выглядишь, Лек. Надо больше гулять на воздухе. Отец с меня спросит за твое здоровье…» И Чакрабон, почувствовав себя все тем же пажом, ответил словами столь же малозначительными, но внимание его обострилось, он стал пристальнее смотреть вокруг, подмечал просчеты царя и министров, чтобы потом не допускать ошибок в служении Сиаму.

Две недели назад Николай распорядился, чтобы Лек на время перебрался в Царское Село, и с тех пор держит его здесь, давая незначительные поручения. Не хотел, чтобы принц был очевидцем расстрела безоружных толп? Скорее всего… Но имеющий уши да слышит! Похвальба офицеров, чьи солдаты «с замечательной выдержкой и подъемом духа» убили несколько сот рабочих с женами и детьми, рассказы о лужах крови, следах разрушений, ослепшем Невском, магазинах, разграбленных бандитами «под шумок»…

Теперь вот депутация «рабочих».

Они стояли навытяжку, боясь шелохнуться. В глазах жгучий интерес к обстановке дворца; одни были обескуражены, другие пожирали царя обожающими взорами – сейчас растекутся от счастья его лицезреть… Николай зачитал речь:

– Изменники и враги родины искушают вас… Я знаю, что жизнь рабочих нелегка, и позабочусь ее улучшить… Я выделяю пятьдесят тысяч на семьи жертв беспорядков…

Потом он подошел к одному из депутатов:

– Ты откуда? – Голос царя был благожелателен.

– С патронно-трубочного казенного завода, ваше величество. Унтер-офицер запаса Варламов.

– Ну-ну… – все, что нашел сказать государь этому «рабочему».

На том и кончилась встреча депутатов с императором. Их накормили завтраком и отправили в Петербург. Три десятка людей будут пересказывать детям и внукам, как стояли рядом с самим царем, а кто-то даже беседовал.

Не оттого ли все наперекосяк, что доверяется царь недобросовестным лицам? Он считает, что всегда поступает хорошо. Но ему нельзя верить, ибо одобренное сегодня отвергается завтра. Отсюда непорядки и беспокойство в империи?..

Неуютно, хотя многолюдно, светло и тепло было в Царском Селе. Леку хотелось скорее вернуться в свое отделение Зимнего, где можно было остаться наедине с мыслями. Нет электричества? Жили же раньше при свечах и петролевых лампах. Вот приедет, а там письмо от Катеньки…

Вот размечтался!.. Не пишет. Некогда? Конечно, но… отговорки. Просто не очень хочет. Это он строчит одно за другим. Никак не желает сердце забыть милую синеглазую девочку, искреннюю и серьезную.

А в госпитале к концу января, к китайскому Новому году, жизнь постепенно вошла в прежнее русло. Избыток раненых удалось вывезти. Медперсонал стал отсыпаться за две лихорадочные недели. Зоя, тоже похудевшая, совсем перестала смеяться. Если и говорила что-то, то только тогда, когда молчать было невозможно. Катя спросит – она ответит, глядя равнодушно или неприязненно.

«Словно из-за меня Савельев не хотел на ней жениться… А может, правда из-за меня? Смотрел ласково… Всегда рядом оказывался, если что-то не получалось… Он сказал, что ничего не замечаю. Может, поэтому же? И Зое просто виднее все? Но я же не специально. И уехал он не из-за меня», – оправдывалась перед собой Катя, но выяснять отношения не хотелось ни той, ни другой. Так и жили в одной комнате, разделенные невидимой стеной отчуждения. А потом Зоя соорудила вполне ощутимую стенку – купила нарядную легкую в нестрашных драконах шелковую китайскую ширму и отгородила свою кровать. «Ну и пусть, если ей так легче», – сочувственно согласилась Катя.

Савельев не писал. Впрочем, он и не обещал никому… А заботливые письма-записки от Чакрабона приходили с каждой оказией: «…Может, что-нибудь нужно? Деньги, влияние?..» Стихов больше не было, наверное, потому, что ответы следовали суховато-деловые. Накапливалось несколько его конвертов, Катя спохватывалась, бежала на телеграф и передавала, что «все в порядке, все есть, все хорошо, спасибо». Иван тоже писал редко, но с братом никогда не было у нее потребности в постоянном тесном общении. Просто каждый из них знал, что есть на свете родной человек, который, если нужно, все бросит, прибежит, поможет, и эта кровная связь не нуждалась в каждодневном письменном подтверждении. А по Савельеву Катя тосковала. Она несколько раз видела его во сне. И сны эти были тяжелые. Она просыпалась с ощущением, что ему плохо, незаметно вглядывалась в Зоино лицо: неужели и она испытывает то же? Но, кроме холодной отрешенности, ничего нельзя было прочесть на нем.

Катя, не выдержав, написала Сергею в полевой госпиталь короткое полуофициальное письмо, но на то, что оно найдет адресата при хаотичных частых передвижениях, надежды почти не было. Оставалось ждать, уповая на конец войны. Но прошло двадцать седьмое января, обещанное кромским провидцем, а мира не было и в помине. Раненые поступали постоянно. Большинство из них осматривали и теми же линейками отправляли назад на вокзал, оставляя только самых тяжелых и тех, кого могли скоро вернуть к смертоносному делу. Врачи ворчали, что раненых надо осматривать и распределять прямо в поездах, не возя всех подряд в госпиталь и обратно, но сдвига в этом вопрос не намечалось. Так и сновали туда-сюда стонущие линейки. Крутилась запущенная в начале войны бюрократическая машина. «Был бы Савельев, может, он бы настоял, а остальные возмущаются, но мирятся», – думала Катя.