Сержанту никто не звонит - Врочек Шимун. Страница 24

— Тебе правда двадцать четыре года?

Все, понял Матвей, начинается. Он повернулся к спросившему. Курносый парень улыбался слегка заискивающе. Дети вы, дети...

— Правда.

— И... как?

— Нормально. Чувствую себя хорошо. Разваливаться у всех на глазах от старости не собираюсь. Это все?

— А... э...

— Я доживу, — сказал Федька с вызовом. — Я доживу. Ремни грызть буду, матрацы эти паршивые... Все равно. Война кончилась, а я — живой.

— Не доживешь, — сказал кто-то.

Молчание.

— Кто?.. — Федька неверяще огляделся. Острый кадык дернулся вверх-вниз. — Кто это сказал?! Какая сволочь?!

— Я.

— Какой нахрен я?!

Из заднего ряда поднялся Гнат Крашевич во весь свой немалый рост. Жилистые руки расслабленно висят вдоль тела.

— Да ты, ты... — Федька сорвался на визг. — Я не доживу?! Я?! Да я сто таких! Это ты сдохнешь, сука!!

— Может быть, — сказал Гнат. Матвей понял, что испытывает к старшему токарю настоящую симпатию. — Может, и сдохну. Значит, такая судьба. Только я живой... А вот ты уже умер.

— Уж не ты ли меня замочишь?! — Федька ощерился и стал похож на крысу. В руке появилась заточка. Толпа с гулом раздалась. «Вы чего, парни?» Сдурели?!

— Ты уже мертвый, — сказал Крашенич спокойно. Федькина заточка оказалась у самого его лица. — Вся жизнь у тебя через могилу... Ну, бей!

— Думаешь, не смогу?! — закричал Федька высоким голосом. — Не смогу?!! Да я...

Гнат ударил.

Несколько долгих секунд Федька стоял, неверяще глядя на Крашенича. Потом уронил заточку, медленно опустился на колени — и заплакал. На одной ноте:

— Мамочка, мама, мамочка, забери меня отсюда, мамочка, пожалуйста, мама, мамочка... я не могу больше, мамочка... я хочу домой...

— Покупатели идут!

Клич разнесся по классам, из окон выглянули во двор десятки любопытных. «Покупатели». Повезет — проживешь дольше. Выберет удачный «покупатель» — будешь в хорошей части служить. С нормальной кормежкой и обмундированием... может, даже в тылу. Только с тыловых частей покупатели редко приезжают. У многих родственники призывного возраста. Да и убыль в тыловых частях маленькая... Не то, что в боевых дивизиях. Обычно покупатели едут из частей, которые поставлены на переформирование после тяжелейших боев...

60 процентов убыли личного состава.

70 процентов убыли личного состава.

А чаще: 95 процентов.

Чем потрепанней дивизия, чем раньше покупатели из части завернули сюда — тем лучше для призывников...

Глядишь, и до шестнадцати лет дотянешь.

Матвей сел подальше. На стене вместо старой надписи появилась другая:

Вошли покупатели. Класс загудел — потому что покупатели были богатые...

Майор и прапорщик с серебряными крыльями на нашивках. Прапорщик вполне обычный, лет шестнадцати, а вот майору исполнилось никак не меньше двадцати. Взрослый красивый мужик.

Только они Матвею сразу не понравились.

Недалеко от Мельничной улицы, где Матвей обитал с матерью и сестрой, на берегу Тварьки стоял особняк. Жил там некий деятель, имя которого произносилось не иначе как шепотом. Ш-ш-ш. Здесь сам живет. Гремели в стенах особняка здравицы, хлопало шампанское, лилась музыка... И даже фейерверк пару раз был.

Матвей по пути на работу проходил мимо особняка. С той стороны, где стояли громадные мусорные баки, и скучал за чугунной оградой молодец в темно-синей форме. Охраняли особняк такие же, как этот майор с прапорщиком. Нашивки у них были другие, форма другая (но такая же ладная и новенькая), а вот лица — один в один.

Сытые.

Говорил майор очень хорошо. По-человечески, по-пацански. И вообще, производил впечатление командира жесткого, но справедливого. С таким хорошо воевать. И если бы не ощущение «сытости», которое нет-нет, да проглядывало сквозь грубоватые черты майора — Матвей, наверное, подошел бы и попросился. Возьмите, господин майор. Хочу к вам.

Только почему-то представилось Матвею, что стоит он в новенькой ладной форме за решеткой с чугунными драконами. Сквозь решетку видна желтая грязная Тварька и каменная набережная. Позади кухня, в которой ждет его, Матвея, мясной кулеш и борщ, и пироги с капустой, хлеб с маслом и джемом, горячий чай с сахаром... И фрукты в большой хрустальной вазе...

Матвей сделал шаг.

...и почувствовал одуряющий запах апельсиновой корки.

...Мягкий густой баритон выводил:

«...сердце драко-о-она стучит в моей груди-и-и»

Неважно, какая была смена — дневная или ночная — окна в доме горели всегда. И всегда была музыка.

Матвей протер глаза. Веки словно песком присыпаны. Спать хочется неимоверно. Но — утро, но — смена.

Нет, не показалось.

Возле мусорного бака — яркие оранжевые пятна.

Матвей подошел ближе. Еще ближе...

Точно. Апельсиновая корка. Толстая, шершавая. Как кусочки солнца на снегу.

Матвей нагнулся, поднял. Он не помнил, когда в последний раз ел апельсины. Еще до войны. Еще совсем маленьким. Когда был жив отец... Матвей не выдержал. Воровато оглянувшись, поднес корку к носу. Втянул ноздрями аромат...

Последний год до войны. Ладонь Матвея лежит в ладони отца. Отцу тридцать лет. До войны это не казалось чем-то чудовищным.

Новый год. Праздник. Что-то яркое, светлое и...

Кх-м!

Матвей открыл глаза.

Через чугунную решетку со стилизованными драконами на него смотрел рослый парень в темно-синей форме.

Твою мать, подумал Матвей.

Охранник вдруг улыбнулся. Белозубый, красивый, румяный от мороза. Бери-бери, — сказал охранник. — Бесплатно.

В ту же секунду Матвей возненавидел его так, что в животе свело.

Огромное поле, окруженное черным выжженным лесом. Тут и там догорают отдельные деревья. В черное небо поднимается белесый дым.

Над полем громадным драконьим глазом нависает луна.

— Арш!! Поворот налево, раз-два! Левой, раз, раз, раз-два-три!

Под звуки военного марша шагают колонны. Бухают сапоги. Как на параде, звучат команды. Очередная колонна разворачивается под прямым углом и продолжает шагать...