Сиреневый сад - Вучетич Виктор. Страница 7

Вопрос возник сразу, едва очнулся Сибирцев на госпитальной койке и увидел над собой лысую голову Ильи Ныркова, его укоризненно-обреченный взгляд. Говорил же, убеждал, знал ведь, что так случится, – твердил этот взгляд. А по лысине, которую Илья без конца промокал клетчатым платком, все равно катились крупные капли пота, словно она безутешно рыдала, нырковская лысина.

Улыбался Сибирцев, видя сильного мужика в таком расстройстве, улыбался и понимал, что действительно дал маху: Митька ж бандит, значит, ищи вторую пушку или нож за голенищем. А он что, понадеялся на силу своего удара? Лежи теперь и казнись.

Однако что ж не идет поп? Никак за него не мог уцепиться Илья, хотя говорили про попа всякое. Но осторожен был батюшка. Что ж это он нынче, просто сорвался со своей проповедью или сведения какие получил? Так-то, в открытую, с амвона да анафему большевикам? Неосторожность или тонкий ход?

Должен был, по мнению Ныркова, клюнуть отец Павел на Сибирцева. Как же, раненый офицер, товарищ Сивачева. А где служил Яков? Далеко, у Семенова. Все должно сходиться… Потому и «доктор» Нырков в госпитале предупреждал Машу и сам Сибирцев просил женщин не особенно распространяться о своем приезде. Достаточно посторонних слухов. Часы вон привез – семейную реликвию, поправляется понемногу, сельскими делами не интересуется. Елена Алексеевна, понял он, вообще мало в чем разбиралась, она и сейчас толком-то не «догадывается, у кого служил сын: у красных или у белых. Маша – другое дело. Умная она девушка. Но чем меньше и она будет знать, тем лучше. В первую очередь для нее самой…

Не идет батюшка. Отец Павел… Как тебя в миру-то кличут?

Говорил ведь Илья… Амвросий Родионович Кишкин. Да… Родственник известного тамбовского землевладельца, члена ЦК партии кадетов, тоже Кишкина. Хороши родственнички.

Ну так что делать? Пойти и притвориться спящим или подождать, покурить еще?

«Ладно, последнюю», – решил Сибирцев и свернул самокрутку…

В саду послышался шорох шагов, кто-то сипло и тонко откашлялся, приближаясь к дому.

На террасу поднялись давешний старик в замызганной рясе и высокий, представительный, средних лет мужчина в серой тройке. Пышная борода его и усы отливали красной медью. Волнистая темная грива ниспадала на плечи. В руках – трость с костяным набалдашником. Старик нес прикрытую вышитым полотенцем большую плетеную корзину. Он поставил ее на пол и, отдуваясь, низко поклонился.

– Мир дому сему! – спокойно и по-деловому произнес бородатый, но руки с тростью вознес торжественно и широко.

Сибирцев встал с кресла, одернул гимнастерку и шагнул навстречу гостям. Слегка склонил голову.

– Отец Павел… – начал было старик, но бородатый остановил его властным жестом.

– Матушка предпочитает, когда меня зовут Павлом Родионовичем, – приветливо сказал он и, протянув руку Сибирцеву, улыбнулся.

– Михаил Александрович, – приняв игру и тоже улыбаясь, представился Сибирцев, слегка прищелкнув начищенными днем сапогами. – Прошу садиться.

Он подождал, пока сел священник, а после и сам опустился на стул. Старик по-прежнему стоял возле корзины.

Минуту откровенно разглядывали друг друга, затем священник принял более свободную позу, скрестил ноги и передал старику трость. Тот почтительно принял ее и отошел.

– Позвольте принести глубокие извинения, – начал священник, – за столь поздний визит. Дела, знаете ли, мирские, паства.

– Понимаю, Павел Родионович, и благодарю, что не сочли за труд навестить страдающего, – снова улыбнулся Сибирцев. – Глубоко ценю ваше время. Это для меня оно сейчас пустой звук, нечто, знаете ли, эфемерное.

Священник понимающе кивнул.

– Давно ли прибыли в наши Палестины?

– Я уже ответил на ваш вопрос, Павел Родионович. Привезли меня сюда в беспамятстве, а когда наконец увидел белый свет, потерял счет дням. Понимаю, грешен, но действительно вовсе запутался. А спросить отчего-то неловко. Думаю, недели две-три… Извините, Павел Родионович… – Сибирцев глазами показал на старика.

– Ах да, – вспомнил священник. – Егорий, ступай-ка сюда… Моя разведка, Михаил Александрович, – он через плечо указал большим пальцем на старика, – донесла, что вы не будете противиться, если мы обставим наше знакомство соответствующим образом.

– Ни в коей мере, Павел Родионович. Но к великому моему сожалению… и смущению, не могу играть роль хлебосольного хозяина в силу понятных вам причин.

– Я учел это обстоятельство, а потому omnia mea mecum porto [1], как говаривали древние.

– М-да-с. Beati possidentes [2], Павел Родионович, – столь же расхожей латынью ответил Сибирцев. – Ну что ж, милости прошу. Распоряжайтесь. Я ведь даже, грешным делом, не знаю, где в этом доме посуда.

– Не беспокойтесь, уважаемый Михаил Александрович, матушка обо всем позаботилась. Егорий, приготовь… Прошу покорно. – Священник протянул Сибирцеву открытую коробку папирос.

– Бог мой, асмоловские! – удивился Сибирцев. Он взял папиросу, понюхал ее с явным наслаждением и печально покачал головой. – Было, все было…

Старик между тем расставлял на разостланном полотенце тарелки с нарезанным окороком, мочеными яблоками, солеными огурцами, крупными кусками жареного мяса. Поставил стопки, разложил приборы и в конце извлек со дна корзины бутылку водки. Столько всего было теперь на столе, что можно было подумать, будто батюшка собрался на пикник.

– Егорий, – обернулся священник, – можешь причаститься да ступай себе в сад. Я окликну тебя.

«Только бы с Баулиным не столкнулся», – мелькнула у Сибирцева тревожная мысль.

Старик вытащил из-под рясы стакан, плеснул в него водки, в пояс поклонился, на что священник благосклонно кивнул ему, и опрокинул стакан в рот. Утерся рукавом и поспешил в сад.

– Ну-с, Михаил Александрович, прошу.

«Машеньку бы сюда», – с сожалением подумал Сибирцев, но понимающе склонил голову и взял бутылку, чтобы наполнить стопки.

Священник пил и ел аппетитно, со вкусом. Брал руками крупные куски мяса, откусывал, раздувая щеки и широко двигая бородой. Видно было: не привык отказывать себе в удовольствиях и понимал в них толк. Сибирцеву же кусок не шел в горло. Ныла рана, сказывалась дневная усталость. Он лишь выпил пару стопок водки и теперь медленно жевал ломтик ветчины, казавшийся ему жестко-резиновым.

Наконец священник вытер жирные пальцы концом полотенца, расстегнул верхние пуговки жилета и потянулся к папиросам.

– Я замечаю, вы не горазды по этой части, – сказал он, кивая на остатки пищи. – А зря… В лихое время сей дар божий, пожалуй, единственное услаждение бренной нашей плоти.

– Зато вы, батюшка, – с усмешкой заметил Сибирцев, – не в обиду будь сказано, олицетворяете наш здоровый российский оптимизм. Редко теперь встретишь подобное роскошество.

– Грешен, грешен… Ну да бог простит… Позвольте полюбопытствовать, давно вопрос держу: вы родственником приходитесь уважаемой Елене Алексеевне?

– Нет. Сослуживец ее сына.

– А-а, – понимающе протянул священник. – Стало быть, с Яковом Григорьевичем… Понятно. И давно изволили видеться?

– Да уж с год, пожалуй.

– Любопытствую, что привело вас в бедные наши края?

– Дела, дела, – со вздохом ответил Сибирцев. Он внимательно и строго посмотрел в глаза священнику и добавил! – Вам, как пастырю духа человеческого, могу сказать. Но… вы меня понимаете?

– Тайна исповеди… – с укоризной начал Павел Родионович.

– Это не исповедь, – перебил Сибирцев. – Не обижая ваш сан, замечу, что исповедоваться не люблю. Отвыкли мы там от этого занятия. Я о другом. Нет больше Яши… Якова Григорьевича.

– Да что вы говорите? – сложив ладони и делая испуганные глаза, прошептал священник. – И они, – он поднял глаза вверх, – это знают?

– Полагаю, догадываются, а открыто сказать не могу, – сухо отрезал Сибирцев.

– Боже, горе-то какое! – Священник истово перекрестился.