Дживс, вы — гений! - Вудхаус Пэлем Грэнвил. Страница 2

— Думаю, сэр, индивидуум, которого вы имеете в виду, это поэт Китс, он, прочтя Гомера в переводе Чапмена, сравнил свои чувства с радостным волнением отважного Кортеса, который орлиным взором глядел на безбрежные просторы Тихого океана.

— Тихого — вы уверены?

— Да, сэр. А его матросы молча стояли на высоком берегу Дарьена, и в мыслях у них брезжила смутная догадка.

— Ну да, конечно. Теперь вспомнил. Так вот, именно такое волнение я испытал сегодня, когда меня представили мисс Полине Стоукер. Дживс, отгладьте брюки с особой тщательностью. Я нынче с ней ужинаю.

В Нью— Йорке, я всегда замечал, сердечные дела развиваются со скоростью урагана. Наверное, есть что-то такое в тамошнем воздухе. Через две недели я сделал Полине предложение, и она сказала «да». Казалось бы, все прекрасно, я на седьмом небе. Как вы думаете, сколько продолжалось мое счастье? Ровно два дня. Злодейская рука сунула под трансмиссию гаечный ключ, и двигатель заглох.

Злодей, который подкрался со своим гаечным ключом, был не кто иной, как сэр Родерик Глоссоп.

Вы, вероятно, помните, что в моих воспоминаниях довольно часто мелькает имя этого гнусного шарлатана. Башка у него лысая как коленка, густые развесистые брови, выдает себя за маститого специалиста по нервным расстройствам, а на самом деле просто заштатный докторишко из желтого дома, хоть и дорогой; эта болотная чума уже много лет встает у меня на пути, и ни одна наша встреча добром не кончилась.

Вот и сейчас тоже: когда в газетах появились сообщения о моей помолвке, он как раз оказался в Нью-Йорке.

Спрашиваете, зачем он туда приехал? А он регулярно навещал троюродного братца Дж. Уошберна Стоукера, который был его пациентом. Братец Джордж всю свою жизнь только и делал, что отнимал кусок хлеба у вдов и сирот и под старость слегка притомился. Говорить стал темно и бессвязно, ходил же предпочтительно на руках. Сэр Родерик пользовал его уже несколько лет, для чего время от времени срывался в Нью-Йорк и производил инспекцию. На сей раз он прибыл как раз вовремя, чтобы за утренним кофе и яйцом всмятку прочесть о том, что Бертрам Вустер и Полина Стоукер планируют прошествовать к алтарю под «Свадебный марш» Мендельсона. И, как я понимаю, прямо с набитым ртом кинулся к телефону названивать невестиному родителю.

Какие именно слова он говорил Дж. Уошберну, я, конечно, не знаю, но, думаю, сообщил о том, что я некогда был помолвлен с его дочерью Гонорией, а он эту помолвку разорвал, убедившись, что я безнадежный идиот; пересказал, без сомнения, эпизод с кошками и рыбиной в моей спальне, а также эпизод с украденной шляпой, не забыл о моем пристрастии лазать по водосточным трубам, ну, и, надо полагать, дело довершила проткнутая шилом грелка — эта злосчастная история произошла много лет назад, когда он гостил в поместье леди Уикем, а ее дочь Бобби подбила меня на эту авантюру.

Сэр Родерик — близкий друг Дж. Уошберна, к тому же Дж. Уошберн верит ему как господу богу, и потому этот шарлатан без труда убедил папашу, что я не тот идеальный зять, о котором он мечтал. Словом, мое счастье не продлилось и двух дней, меня известили, чтобы я не трудился заказывать полосатые брюки и покупать гардению, потому что моя кандидатура отвергнута.

И вот теперь у этого негодяя хватило наглости явиться с визитом в дом Вустера. Как это понимать, я вас спрашиваю?

Ладно же, он у меня узнает, что такое ледяной прием. Сижу себе, играю на банджо, и вскоре он является. Тем, кто хорошо знает Бертрама Вустера, известно, что он способен вдруг пламенно увлечься чем-то, и уж если увлекся — все, остальной мир для него не существует, он настойчиво добивается своей цели, безжалостный, как автомат. Так случилось и с банджо. После того ужина в «Альгамбре», когда несравненный Бен Блум и его «Шестнадцать балтиморских виртуозов» открыли передо мной прекрасный новый мир и я решил научиться играть на банджо, я прилежно занимаюсь по два часа в день. И сейчас я тоже извлекал из струн вдохновенные звуки, но дверь отворилась, и Дживс впустил в гостиную этого мерзкого шарлатана-психоаналитика, о котором я вам только что рассказывал.

С тех пор как Дживс уведомил меня о желании этого субъекта побеседовать со мной, я успел все обдумать и решил, что он раскаялся в своих поступках и считает долгом принести мне извинения. Поэтому когда Бертрам Вустер поднялся, чтобы приветствовать гостя, он был уже в своей смягчившейся ипостаси.

— А, сэр Родерик, — сказал я. — Доброе утро.

Более любезный тон трудно себе и вообразить. Поэтому представьте мое изумление, когда в ответ он лишь хрюкнул, притом хрюкнул довольно злобно, тут никто бы не усомнился. Я понял, что поставил неправильный диагноз. Можно сказать, пальцем в небо попал. Это он-то раскаивается, это он желает принести мне извинения? Ха! Интриган глядел на меня с такой гадливостью, будто я — какой-то там возбудитель инфекционного слабоумия.

Ладно, если он пришел ко мне с таким настроением, именно так, черт побери, мы его и встретим. Моя доброжелательность испарилась. Я принял строгое выражение и высокомерно выгнул бровь. И только что хотел окатить его ледяным «Чему обязан честью…» и так далее, но он опередил меня.

— Вам место в психиатрической клинике!

— Прошу прощения?

— Вы представляете собой угрозу для общества. Посредством какого-то кошмарного музыкального инструмента вы, как выяснилось, превратили жизнь всех ваших соседей в форменный ад. А-а, вижу, вы и сейчас держите его в руках. Как вы смеете производить подобные звуки в столь респектабельном доме? Настоящий кошачий концерт!

Я — ледяное спокойствие и гордое чувство собственного достоинства.

— Вы, кажется, сказали «кошачий концерт»?

— Сказал.

— Вот как? Так вот, позвольте… должен довести до вашего сознания, что человек, у которого нет музыки в душе… — Я подошел к двери и крикнул в коридор: — Дживс, что Шекспир сказал о человеке, у которого нет музыки в душе?

— «Тот, у кого нет музыки в душе, кого не тронут сладкие созвучья, способен на грабеж, измену, хитрость» [3], сэр.

— Благодарю вас, Дживс. Способен на грабеж, измену, хитрость, — повторил я, возвращаясь.

Он сделал несколько шажков, как бы пританцовывая.

— Известно ли вам, что дама, живущая в квартире под вами, миссис Тинклер-Мульке, — одна из моих пациенток? У миссис Тинклер-Мульке чрезвычайно расстроены нервы. Мне пришлось прописать ей успокаивающее.

Я поднял руку.

— Прошу избавить меня от хроники жизни дурдома, — небрежно бросил я. — И позвольте поинтересоваться со своей стороны, известно ли вам, что миссис Тинклер-Мульке держит шпица?

— Вы бредите.

— Отнюдь нет. Это животное лает целыми днями, а иногда и чуть не всю ночь. И при этом у миссис Тинклер-Мульке хватает наглости жаловаться на мое банджо? Ну, знаете ли! Пусть сначала вынет шпица из собственного глаза, — изрек я библейски.

Здорово я его уел.

— Я пришел говорить не о собаках. Вы должны дать обещание, что немедленно прекратите терзать эту несчастную женщину.

Я покачал головой:

— Жаль, что она не понимает музыки, но искусство превыше всего.

— Это ваше последнее слово?

— Последнее.

— Прекрасно. Вы еще обо мне услышите.

— А миссис Тинклер-Мульке будет слушать вот это, — сказал я, подняв над головой банджо.

Потом нажал кнопку звонка:

— Дживс, проводите сэра Р. Глоссопа!

Признаюсь, я был очень доволен, что сумел даже ему дать отпор в этом столкновении воль. А ведь было время, и вы, наверно, его помните, когда неожиданное появление в моей гостиной старикашки Глоссопа обращало меня в трусливого зайца. Однако я с тех пор закалился в горниле жизни, и его вид уже не наполняет меня неизреченным ужасом. С чувством глубокого удовлетворения я исполнил «Кукольную свадьбу», «Поющих под дождем», «Заветные три слова», «Спокойной ночи, любимая», «Люблю тебя», «Весна, цветущая весна», «Чья ты, крошка?» и «Куплю себе авто с клаксоном, гудеть он будет ту-ту-туу…», исполнил в поименованном порядке, но последнюю песню допеть не успел: телефон зазвонил.