Игра в «дурочку» - Беляева Лилия Ивановна. Страница 59

Нет, нет, я не годилась в героини. Сквозь сонную одурь, сквозь туман отупения, вдруг прорвалась череда отчаянных, торопливых маленьких вопросов: «Таня! Татьяна! Танечка! Это тебя-то… такую всю живую… крепкую… молодую… с дипломом МГУ… с голубыми глазами… как „майское небо“, говорил Алексей… тот… с планеты… планеты Альфа-Кентавра… тот… из какой-то Швейцарии… Но бывает, ведь бывает — раз и какой-то взрыв, и стены рухнут, и свобода вас примет радостно у входа»… и все обойдется, и все удивятся… потому что это был сон… я спала… сплю…»

Мужик дернул меня сильнее. Видимо, мое тело ему совсем не нравилось — оно еле-еле передвигало ногами, оно не хотело идти туда, куда его тянули…

— Послушайте… послушайте… — сипело мое горло.

В ответ — ни звука. Резкий поворот. Мое плечо в очередной раз ударяется о твердый, возможно, каменный выступ, и мы попадаем в узкое помещеньице с одинокой голой лампешкой, свисшей со шнура почти на голову ещё одному здоровиле в камуфляже и «чулке». В его руках зловеще поблескивает черный пластиковый мешок… родной брат того, который стал последним домком той девушке, которую раскатали в лепешку…

Наверное, мне надо было сейчас же заголосить от ужаса, завопить благим матом? Броситься, наконец, в ноги этим своим безмолвным палачам-машинам? Надавить на их психику? Хоть так, хоть эдак? Или же упасть на дощатый грязный пол, визжа и стеная? Выкрикнуть слова лютой ненависти и угрозы в лицо этим беспредельщикам?

Куда там! Я ощутила такую слабость в коленях, как когда-то, отравившись ядовитыми консервами… И меня точно так же замутило и вытошнило.

Но это даже не притормозило деловитости двух молчаливых идолов, словно бы прибывших из какого-то потустороннего мира, где нет места ни звукам человеческого голоса, ни снисхождению, ни сомнению… Один из них легко поднял меня с пола, а другой накинул мне на голову черные мешок. Я решила, что сейчас же и задохнусь. Но края мешка доходили только до пояса и какой-то воздух пробивался… Мое тело взлетело в воздух… и закачалось, закачалось там, словно большой поплавок… мой разум окончательно потерялся во времени и пространстве и помутился.

Только потом я поняла, что меня везут, что я в машине и даже словно бы одобрила: «Все правильно. Зачем убивать в доме… или около… вокруг Москвы столько живописных мест, лесов, рек, озер… и пахнет травами, свежей осокой…»

Качка стихла, машина остановилась. Я стала слышать собственное дыхание с подвсхлипом. Мое лицо упиралось в повлажневший пластик…

Вот говорят и пишут, будто в последние минуты перед смертью перед человеком проходят… пролетают… высвечиваются самые яркие эпизоды его жизни, особенно те, что связаны с детством. Моя же память рушила все предкончинные каноны. Меня уже вели по каким-то буграм, осыпям, кочкам, пластиковый пакет гремел на мне погребально, а я все не видела и не видела ни картин, ни даже миниатюр из своего детства. Я только чувствовала тошнотворный запах, пробивавшийся мне под пакет, очень похожий на тот, которым славятся большие, неухоженные свинарники уже на подступах к ним. Господи! Что мне вспомнилось-то вдруг! Розовые ребятки-поросятки на зеленом лужку! Как они, радостно похрюкивая, побежали навстречу мне, я присела, и эти озорники полезли на руки, выбив из рук мой корреспондентский блокнот… А рядом стояла веснушчатая девчушка, помощница матери-свинарки, и лила горючие слезы вытирая их жгутом косы:

— Да-а… вы не знаете… вон они какие умненькие, ручные мои… а их все равно в столовку отдадут… зарежут…

Я продолжала стоять на том зеленом лужке, под ярким солнцем, когда услыхала негромкое слово:

— Забыла!

Оно было сказано таким жестким тоном, какой уместен, если надо приказать:

— Лицом к стене!

Или как в ужастиках:

— Получай, что заслужил!

Но это сейчас я пошучиваю… В тот же безумный миг у меня зуб на зуб не попадал… И мне, признаюсь, уже стало невтерпеж, уже хотелось, чтобы все поскорее определилось и закончилось, чтобы только не ждать, повиснув над бездной, словно бы на одном тонко звенящем звуке…

Забыла все, что связано с Домом ветеранов! Дошло? — мужской густой голос звучал пренебрежительно и грубо.

— Я… не совсем, — отозвалась из-под пакета. — Я не очень…

— Мать твою перемать! Забыла все свои наблюдения! Насмерть! Про Дом ветеранов. В газете — ни строчки. Ни с кем ни слова. Если дорожишь матерью и братом. Дошло?

— Да.

— Теперь считай до сотни. Без пропусков. Досчитаешь — снимай мешок.

— Просто… снять?

— Если хочешь — делай это по-сложному.

Я все равно ничего не поняла. Даже тогда не поняла до конца, что случилось, когда услыхала удаляющиеся шаги. Они давили что-то хрустящее, скрипящее… все тише, тише, все дальше, дальше… Механически, безо всяких живых чувств, считалось: «Один, два, три, четыре… десять… сорок два…» Пока в голову каким-то обходным путем не прокралась сказочная мысль: «Меня не будут убивать…» И тотчас мое тело обмякло и рухнуло, словно сраженное пулей.

Сколько пролежала я в обмороке? Десять минут? час? Два? Но и очнувшись, на всякий случай, продолжала счет: «Пятьдесят три… шестьдесят… семьдесят восемь…» ну и так далее… А ещё думала, о чем, может, вовсе и не стоило: «Мужики… здоровые мужики… Интеллектуал-криминал… ради денег, ради денег готовы на всё… А в жизни, может, никто и не догадывается, чем они занимаются… Они могут нежно целовать своим девушкам-женам губки-ручки, снимать языком слезинки с ресниц собственного любимого-разлюбимого малыша…» Такие вот бестолковые соображения ползли в мою голову.

«Надо вставать, можно…» — думала я, но выполнять это предписание не торопилась. Боялась, что как-то все-таки не так истолковывала последние слова камуфляжника. Боялась, что только выпрямлюсь — убьют?

Сначала села. На какие-то бугры. Пальцы уперлись во что-то ребристое, но вполне сминаемое. Ох, как, оказывается, не просто возвращаться из предсмертного ужаса в жизнь! Как не просто поверить в счастье! Я все ещё вела счет: «Сто десять… сто сорок… сто пятьдесят…» Я все ещё не свыклась с возможностью принадлежать самой себе. Я почему-то как бы подмигивала вслед исчезнувшим несостоявшимся своим палачам, как бы высоко оценивая их проницательность: «Правильно поступили! Очень правильно! Против лома нет приема! Мать и брата я под бульдозер не кину! Куда мне!»

Досчитала до ста семидесяти. На всякий случай. Мокрый от моего дыхания черный пластиковый мешок словно бы прижился на мне. Я его стаскивала с себя, а он ломко шуршал, трещал, сопротивлялся…

Где же? Что же вокруг? Ночь. Пространство. Пустота. Ощущение необитаемости на многие-многие километры вокруг. Ни звезд, ни луны. По небу летят темные, низкие облака. Нет, я положительно рехнулась. В голову лезет несусветное, из когда-то прочитанного наспех: «Жизнь знаменитой Элизабет Тейлор, словно сценарий классической мелодрамы. Там и трагедия и комедия, страдания и радости, любовь и смерть, отчаяние и новая попытка выжить, найти свое счастье…» И туда же: «Если вы решили разойтись со своим мужем — непременно разменяйте квартиру. Иначе вас замучают проблемы. Рвать надо сразу и резко…» А еще: «В нынешнем сезоне весьма актуальны абсолютно прозрачные платья. Не надо робеть, проявите смелость — наденьте на себя прелестное длинное шифоновое платье, соблазн для мужчин…»

Звезды, все-таки, есть… впромельк, среди туч. А внизу, под моими ногами — свалка. Слабая, туманная подсветка вдали, на горизонте… Тишина. Зловещая тишина мертвой, загадочной, смердящей зоны, где могут обитать в этот час только призраки и тени. В том числе убиенных… О, я, конечно, знала, что на свалках обитают бомжи, читала о том… Знала и то, что там дурно пахнет. Но я и вообразить себе не могла, насколько это отхожее место большого города способно потрясти. Даже после всего того, что пришлось пережить… Подлецы, значит, хорошо, отчетливо представляли, как отбить у живого человека последнюю тягу к борьбе за правду-истину и жажду сопротивления мрази… Эти необозримые горы и предгорья мусора воняли столь нестерпимо, словно смрад завис надо всей этой территорией густым, желеобразным слоем и попробуй, проплыви сквозь него к чистому воздуху — он забьет гортань, от него слипнутся легкие…