Пятая голова Цербера - Вулф Джин Родман. Страница 15

— Хотел бы я убедить Номер Пятого, — начал отец, — что все эти опыты, а также наркотерапевтические исследования, которые он так не любит, уже закончены. Если нужно достичь чего-то большего, то я должен узнать… — почти закричал отец, но тут же осекся, пытаясь овладеть собой. — Вот цель его существования, а также существования Дэвида. Я сам хотел узнать что-нибудь при помощи человека, которого вводили в такое состояние шока.

— Подобное можно наверняка отнести к доктору Виэль, которая говорит о раннем поколении, — кивнул Маршх. — Однако, если говорить об исследовании вашего омоложенного сознания, то исследование его психики может быть…

— Минутку! — перебил я доктора. — Отец все время говорит, что он и я

— одно и то же лицо, но это неправда. Согласен, некоторые черты схожи, но я ведь совсем не такой, как он.

— Нет никаких различий, которые не объяснял бы возраст. Сколько тебе лет? Восемнадцать! — Он указал на отца. — А ему почти пятьдесят. Есть только две причины, по которым люди разнятся друг от друга. Это генетика и среда, характер и питание. Поскольку личность формируется на протяжении первых трех лет жизни, решительное влияние на нее оказывает атмосфера родительского дома. Каждый рождается в какой-то среде, хотя она, может, не подходит ему и в конечном итоге убивает. Никто не создает себе среду, в которой воспитывается. Это обеспечивают предыдущие поколения. Единственное исключение составляет ситуация антропологической релаксации.

— Только потому, что оба воспитывались в одном доме?

— Который построили, обставили и заполнили избранными вами людьми. Но минутку! Поговорим о человеке, которого никто из вас не видел, который родился в доме, приготовленном для него совершенно отличными от вас предками. Я имею в виду самого первого из вас…

Я больше не слуга этого человека. Я пришел, чтобы убить отца, и доктор Маршх должен уйти отсюда. Я присматривался к тому, как, сидя на краю кресла, он наклонялся вперед и живо жестикулировал руками с большими ладонями. Белые зубы ярко сверкали в обрамлении черной бороды.

Я смотрел на него, но ничего не слышал, как будто оглох или он сумел вести разговор телепатически, что я не улавливал.

— Вы со Святой Анны? — неожиданно спросил я.

Он удивленно посмотрел на меня, прервав свою бессмысленную болтовню.

— Безусловно, я был там перед тем, как попасть сюда.

— Вы там родились и изучали там антропологию по книгам, написанным на Земле двадцать лет назад. Вы абориген или смесь человека с аборигеном. Но мы здесь все люди.

Маршх посмотрел на отца.

— Туземцев там давно уже нет, — сказал он. — В отличие от ученых со Святой Анны, они все вымерли более ста лет тому назад.

— Я никогда не соглашался с гипотезой Виэль. Я беседовал со всеми, кто хоть сколько-нибудь был причастен к ней.

— Вы, сэр, туземец, а не землянин!

Секундой позже я остался один на один с отцом.

Большую часть срока я отбывал в трудовом лагере в Скалистых Горах. Небольшой лагерь. Около ста пятидесяти заключенных. Иногда, правда, когда зимой многие умирали, оставалось даже меньше восьмидесяти.

Мы валили деревья и жгли из них уголь. Когда находили дерево, делали мебель.

На границах леса собирали целебные минералы.

Все свое скудное свободное время мы строили далеко идущие планы строительства катапульт для метания камней, которые могли бы выводить из строя наших стражей — неустанно круживших роботов. Однако, эти планы не осуществлялись, ничего построить было нельзя. Труд был тяжелым, а стражники суровыми и справедливыми. Такими, какими их запрограммировали.

Навсегда была уничтожена возможность иметь среди заключенных своих любимчиков, и только хорошо одетые господа на собраниях продолжали болтать об ущемлении прав заключенных. Так им, по крайней мере, казалось. Иногда я часами разговаривал с роботами о мистере Миллионе.

Один раз в углу, где я спал, я нашел большой кусок мяса, а в другой раз — кубик твердого, бронзового, крупнозернистого, как песок, сахара.

Преступник не должен иметь выгоды от своего поступка. Как мне сообщили уже позже, суд не нашел доказательств, что Дэвид был сыном моего отца, и передал права наследования тетке.

Когда она умерла, ее поверенный сообщил в письме, что она завещала мне «большой дом в Порт-Мимизоне вместе с мебелью и принадлежащей ему недвижимостью».

Дом этот «находится на улице Селтамбанке и присматривается слугой-роботом». Поскольку роботы, которые сторожили нас, не могли дать мне письменных принадлежностей, я не ответил на это письмо.

Время летело, как на крыльях. Однажды я получил письмо от мистера Миллиона.

Большинство девушек отца покинули дом во время расследования его смерти, остальных пришлось уволить, когда умерла тетка, так как, являясь машиной, мистер Миллион не мог заставить их слушаться.

Дэвид уехал в столицу. Пхаедрия удачно вышла замуж, а Меридоль была продана родителями.

Дата в письме отличалась от даты моего суда на три года. Трудно сказать, сколько это письмо шло ко мне. Конверт много раз вскрывали и небрежно запечатывали, он был грязным и смятым.

Как-то после бури в наш лагерь, тяжело взмахивая крыльями, прилетела морская птица.

Она была такой уставшей, что не могла лететь дальше. Мы убили ее и съели. Один из наших сторожей сошел от этого с ума, сжег из бластера пятнадцать лагерников и всю ночь отстреливался от своих собратьев-роботов лучами бледно-голубого огня. Потом на его место прислали другого.

Меня и еще нескольких заключенных перевели в другой лагерь на север. Там были красные скалы с такими глубокими пропастями, что брошенный вниз камешек вызывал большие каменные лавины, которые с грохотом летели вниз. эхом отдаваясь от стен.

Я часто думал, что нахожусь среди знакомых мне людей. Когда я сидел перед миской с супом, Пхаедрия сидела рядом со мной на лавке и с улыбкой рассказывала о наших знакомых. Дэвид целыми днями играл на нашем маленьком плацу в теннис и спал у стены рядом с моей постелью. Когда я пилил деревья, то держал за руку Меридоль.

Со временем воспоминания становились все более расплывчатыми, но даже в последний год заключения каждую ночь я засыпал с мыслью, что утром мистер Миллион возьмет нас в библиотеку, и всегда просыпался от страха, что за мной пришел слуга отца и зовет в лабораторию.

Потом мне и еще троим заключенным сообщили, что нас переводят в другой лагерь. Мы сами несли продукты, но все же в дороге едва не умерли от голода и холода. Оттуда нас опять перевели в другой лагерь, где нам сказали, что отныне мы свободные люди. Мы помылись по душем, получили чистую одежду и по здоровенному куску мяса с кашей.

Помню, только тогда я позволил себе подумать, что все это может значить. Я макал хлеб в ароматный соус, чтобы он полностью пропитался им, сверху складывал кусочки мяса и зерна каши. Но мысли о поджаренном хлебе и кофе на невольничьем рынке не оставляли меня. Эти мысли были не о прошлом, нет.

Создавалось впечатление, что все это еще ждет меня впереди. Руки у меня задрожали и я не смог удержать миску.

Возникло желание побежать к колючей проволоке, ограждавшей наш лагерь, и завопить во все горло, кричать и кричать!

Через два дня шестеро бывших заключенных разместились в повозке, запряженной мулами.

Крутыми дорогами и серпантинами мы ехали вниз до тех пор, пока не оставили позади зиму и не въехали в лето с его цветущими деревьями и цветами на лугах.

На улицах Порт-Мимизона было многолюдно.

Я уже отвык от такого количества людей и, наверное, долго приходил бы в себя, если бы мистер Миллион не заказал для меня паланкин.

Я приказал носильщикам задержаться и на заработанные в лагере деньги накупил газет, чтобы, в конце концов, узнать, какое сегодня число и год.

Я должен был отсидеть обычный в таких случаях срок от года до пятидесяти.

Я знал месяц и год, когда был закован в кандалы. В лагерях невозможно было узнать, сколько прошло времени. Конечно, каждый вел свой подсчет времени, но что можно было сделать, если у нас даже не было смены времен года — одна сплошная холодная зима. Кто-то заболел горячкой и после десяти дней болезни, когда выздоравливал, с пеной у рта доказывал, что прошло два года. Однажды я сам заболел, но, как видите, выкарабкался.