Сделка - Вулф Джоан. Страница 91

Одно по крайней мере было хорошо в нашем путешествии в Девейн-Холл: Никки и я оказались на много часов пленниками кареты и могли попытаться смягчить возникшую между нами напряженность, которая, безусловно, тяготила нас обоих.

— Прости, мама, что я вчера удрал от тебя… Тогда, в лесу… — сказал мне Никки после того, как мы тронулись в путь и уже свернули на дорогу с подъездной аллеи замка.

Его голос звучал не так звонко, как обычно, а с усилием, приглушенно, и мне сделалось и радостно от того, что он осознает свою вину, и до слез больно, от того, что я стала невольной причиной его недетских переживаний.

Мы сидели рядом на нешироком сиденье, обтянутом, как и стенки кареты, темно-синим бархатом, но я видела: Никки не хочет оказаться ближе ко мне, не хочет, чтобы я обняла его, как бывало раньше.

Я негромко ответила:

— Ты очень расстроился, милый, и имел для этого все основания. Я это хорошо понимаю. Но поверь мне, то, что ты вчера узнал, не так страшно, потому что ничего не меняет. Ты останешься для меня тем же Никки, моим дорогим сыном, а я… Я буду, как и раньше, твоей любящей матерью… Ведь у меня нет и не было другого сына, кроме тебя… А у тебя, — добавила я, помолчав, — не было и нет другой матери.

— Да, — не сразу услышала я его все такой же напряженный, ломкий голос, — граф Сэйвил то же самое говорил мне вчера… Когда позвал меня.

И опять только шорох колес и лошадиных копыт по размытой вчерашним дождем дороге.

— Ты все еще сердишься на меня, — спросила я, — за то, что я намного раньше не рассказала тебе всю правду?

— Нет, мама. По-моему, я понял, что ты не могла… Ведь ты дала слово своей сестре, даже клятву. А клятву не нарушают, верно?

В его все еще напряженном голосе уже не слышалось вчерашнего отчаяния.

Я с трудом подавила желание обнять его, прижать к груди, заверить, что люблю его теперь еще больше, чем раньше, если только это возможно; что благодарю за то, что он, такой маленький и беззащитный, нашел в себе силы и… мудрость — да, мудрость — сломать стену, которая начала было вырастать между нами.

Пожалуй, около часа, если не больше, после этого мы продолжали путь почти в полном молчании, нарушая его только короткими фразами или восклицаниями, выражавшими наше отношение к тому, что мы видели из окон кареты.

Наконец я задала Никки вопрос о том, что меня тоже волновало, однако неизмеримо меньше наших взаимоотношений. Я спросила, говорил ли с ним лорд Сэйвил о трех девочках, дочерях Гарриет.

Наверное, в первый раз за время поездки он взглянул мне прямо в лицо своими светлыми наивными глазами.

— Ой, да! — сказал Никки совсем другим, почти прежним тоном. — Его сиятельство объяснил мне, что о них нужно позаботиться. О Марии, Френсис и Джейн. И о ребенке, когда он родится… Или это будет она?.. Никто не знает, да, мама?.. Граф сказал, что разговор еще впереди, но что надо отдать им — чтобы они там жили — другой дом… Кажется, он называется Марион… или место так называется… Он сказал, им не следует во всем зависеть от мистера Коула, а еще… — Никки наморщил лоб, вспоминая. — Еще говорил, что леди Гарриет совсем не виновата в том, что Джордж Девейн женился на ней, когда вовсе не должен был… не имел права… Он нарушил свою клятву перед Богом… Я правильно объясняю, мама?.. Граф говорил, что у нас это… ответственность перед ними…

— Да, мой милый. И граф, и ты совершенно правы.

Никки продолжал смотреть на меня, и в его чистых глазах я прочитала какое-то сомнение. Они вновь сделались чужими. Или мне показалось?

— Мама, — сказал он, — ты по правде любила меня или у тебя тоже была эта самая… ответственность?

Никки с трудом выговорил все это, а я… я готова была убить Ральфа за его взрослые разговоры с мальчиком.

— Должна тебе прямо сказать, дорогой, — ответила я, — что Абигейл Сандерс, то есть я, человек отнюдь не благородного происхождения, как, например, граф Сэйвил, а потому мои чувства, возможно, и проще, и прямее. Поэтому мне не мешают любить или не любить кого-то сословные различия… Как и мысли о том, в какой школе или в каком окружении находятся мои дети или дети моих родственников.

— Не надо так кричать, мама, — сказал Никки. — Я ведь сижу рядом и хорошо тебя слышу. Но я совсем не понимаю, о чем ты говоришь…

— О, Никки! — воскликнула я, обнимая его так крепко, что, наверное, у него перехватило дыхание. — И не надо понимать! Я люблю тебя — вот главное, что я хотела сказать, и буду любить всегда! Я готова умереть за тебя!..

— Не надо, мама, не надо умирать, — проговорил он сдавленным голосом мне в плечо. — И не плачь, пожалуйста.

— Я никогда не плачу.

— Ну, как же, если у меня намокла вся макушка.

Я не сумела сдержать смеха, отпустила его и вытерла слезы, достав платок из сумки. После чего почувствовала себя гораздо спокойнее и смогла продолжать разговор не на повышенных тонах.

Никки, разумеется, больше хотел узнать о Деборе, и я стала рассказывать ему о нашем детстве — дома, с родителями, и у тетушки Маргарет.

А потом он задал вопрос, который за день до этого я уже слышала от Ральфа: отчего Дебора не призналась мне, что они с Джорджем Мелвиллом поженились? И почему никак не помешала его женитьбе на Гарриет?

Я взяла его руку в свою и ответила так:

— Когда Дебора прибежала ко мне в дом, а Джордж… твой отец не пришел вслед за ней, чтобы увести обратно, это разбило ей сердце. И наверное, тогда она решила, что никогда, никогда не отдаст ему своего будущего ребенка… Тебя, Никки… Решила, что ты останешься с нами — с ней и со мной. — Я помолчала и добавила со вздохом:

— Возможно, когда ты родился, она поняла, как плохо, если у ребенка нет отца и если его считают как бы незаконным. Быть может, она бы что-то и сделала, но бедняжка умерла через два дня после твоего рождения. Спасти ее было нельзя.

— Только не плачь опять, мама, — сказал Никки. После очень долгого молчания я услышала:

— Наверное, мой отец был нехорошим человеком.

— Он не был плохим, — ответила я. — Только очень слабым.

— Но он поступил плохо.

— Джордж боялся своего отца, Никки. Потому и совершал недостойные поступки. Но перед смертью он попытался оправдаться перед тобой.