Домой возврата нет - Вулф Томас. Страница 68

— Я — Филипп Бэйер… Я живу вон там! Вы должны мне помочь! Кто вынесет мои счетные книги, получит десять тысяч долларов!

Пожарный — плотный детина с обветренным лицом — обернулся к богачу и сказал:

— А ну, отойди, друг!

— Но послушайте! — кричал Бэйер. — Вы не знаете, кто я такой! Я…

— А мне все равно, кто вы! — был ответ. — Отойдите, ну! Нам надо дело делать!

И грубо отодвинул великого человека с дороги.

В этих необычных обстоятельствах почти все держались вполне прилично. Огня видно не было, смотреть не на что, и люди переходили с места на место, кружили в толпе и украдкой с любопытством посматривали друг на друга. По большей части они прежде в глаза не видали своих соседей, впервые им представился случай друга друга разглядеть. И вскоре волнение и потребность в общении преодолели стену сдержанности, и наружу пробился дух товарищества, какого никогда еще не знал этот огромный человеческий улей. Люди, которые в иное время не удостоили бы друг друга и кивком, скоро уже вместе смеялись и болтали, точно давние знакомые.

Известная куртизанка в манто из шиншиллы, которое ей подарил престарелый, но богатый любовник, сняла это великолепное одеяние и, подойдя к легко одетой пожилой женщине с тонким аристократическим лицом, набросила манто ей на плечи.

— Закутайтесь, голубчик. Вы, видно, озябли, — сказала она, и в ее грубом голосе слышалась доброта.

На гордом лице немолодой женщины промелькнул испуг, но она тут же любезно улыбнулась и мило поблагодарила свою запятнанную сестру. А потом они стояли и разговаривали, точно давние подруги.

Некий заносчивый старый консерватор из рода старых голландских поселенцев сердечно беседовал с политиком-демократом, известным своей продажностью, чье общество он еще час назад отверг бы с негодованием и презрением.

Отпрыски старых аристократических семейств, которые строго блюли традицию высокомерной замкнутости, сейчас безо всяких церемоний болтали с выскочками-нуворишами, которые только вчера приобрели имя и деньги.

И так было повсюду, куда ни кинешь взгляд. Гордые своей расовой принадлежностью неевреи беседовали с богатыми евреями, величавые дамы — с певичками, женщина, широко известная своей благотворительностью, — со знаменитой шлюхой.

Меж тем толпа по-прежнему с любопытством следила за действиями пожарных. Пламени не видно, но в некоторых коридорах и на лестничных клетках сизо от дыму, и пожарные протянули во всех направлениях толстенные белые шланги, так что они сетью опутали весь двор. Время от времени отряды людей в касках кидались в полные дыма подъезды того крыла, где не горел свет, и взбирались вверх по лестницам, и по отблеску их фонариков в темных окнах толпа во дворе видела, как они продвигаются по верхним этажам. Другие пожарные появлялись из подвалов и подземных переходов и о чем-то втихомолку совещались со своим начальством.

Внезапно в ожидавшей во дворе толпе кто-то что-то заметил и указал пальцем. Люди всколыхнулись, подняли глаза, вглядываясь в одну из квартир в темном крыле. Там, как раз над квартирой Джеков, только четырьмя этажами выше, из открытого окна вверх устремлялись пряди дыма.

Скоро пряди сгустились в облака, и вдруг из этого окна вырвались маслянисто-черные клубы дыма и с ними сверкающий сноп искр. И толпа разом судорожно вздохнула, взволнованная той странной неистовой радостью, какая всегда охватывает людей при виде пожара.

Дым валил все гуще. Горела, видно, только эта единственная комната на самом верху, но теперь она уже яростно изрыгала маслянисто-черный дым, а внутри комнаты он был еще и окрашен мрачным, зловещим отблеском пламени.

Эстер Джек, как завороженная, неотрывно глядела вверх. Подняв руку, слегка прижав ее к груди, обернулась к Хуку и медленно зашептала:

— Стив… правда, это так странно… самое странное… — Она не докончила. Стояла, слегка сжав руку, и смотрела на Стивена глазами, полными безмерного удивления и восторга, которыми она пыталась поделиться.

Хук хорошо ее понял, даже слишком хорошо. Сердце его мучительно ныло от страха, нетерпенья, восторга. Ему не по силам было все напряженье, весь ужас и непередаваемая красота этого зрелища. Это было мучительно до потери сознания. Ему хотелось, чтобы его унесли отсюда, запрятали, замуровали в каком-нибудь дальнем укромном уголке, где дышится легко и спокойно, где его навеки оставит гибельный страх, который снедает его плоть. И, однако, он не мог оторваться от этого зрелища. Он смотрел на все измученным, но завороженным взором. Так человек, обезумевший от жажды, пьет воду моря и с каждым глотком мучается все сильней, но не в силах оторваться — ведь на губах влага и прохлада. И вот Стивен Хук смотрел и упивался со всей отчаянной одержимостью страха. Все это было так близко — и так чудесно, так страшно и волшебно прекрасно. И это было несравнимо подлинней всего, что способно измыслить воображение, это подавляло. От всей картины веяло неправдоподобием.

«Этого не может быть, — думал он. — Это невероятно. И, однако, вот же оно!»

Да, вот оно! Он ничего не упустил. А стоял нелепо — в котелке, руки в карманах пальто, бархатный воротник поднят, и, как всегда, чуть не спиной повернулся ко всему свету и устало-равнодушным взглядом из-под тяжелых век с презрением мандарина взирает на происходящее, словно говорит: «Ну и престранное сборище. Что за удивительные существа топчутся вокруг? И почему они принимают все так близко к сердцу, так немыслимо серьезно?»

Несколько пожарных с огромным шлангом, из медного патрубка которого капала вода, протолкались мимо него сквозь толпу. Шланг, извиваясь, полз по песку, точно гигантский удав с жесткой шершавой кожей, пожарные прошли совсем рядом, и Хук слышал, как стучат по камням их сапоги, и читал на грубых лицах первобытную силу и обнаженную неукротимую целеустремленность. И сердце его сжалось от страха, от изумления, от страстной тоски по этой бессознательной мощи, по радости, силе и неистовству, которые и есть жизнь.

В эту минуту в толпе, слишком близко, кто-то заговорил — пьяно, бесшабашно. Голос резнул уши, и Хук испуганно и сердито подумал — только бы пьяный не подошел ближе! Чуть повернул голову к миссис Джек и в ответ на ее шепотом заданный вопрос скучно пробормотал:

— Странно?.. Хм… да. Любопытно раскрываются местные нравы.

Эми Карлтон, кажется, была поистине счастлива. Словно впервые за весь вечер она нашла то, что искала. В ее поведении и наружности ничто не изменилось. Быстрая порывистая речь, бессвязные невнятные фразы, хриплый смех, бесчисленные пустопорожние «Вы знаете…», «Послушайте…», прелестная головка в крупных черных кудрях, вздернутый носик, веснушки — все как было. И, однако, что-то изменилось. Как будто могучая чудодейственная сила огня сплавила все болезненно расщепленные частицы ее личности в единый кристалл. Она была все та же, прежняя, только мучительный внутренний разлад странным образом уступил место цельности.

Бедное дитя! Всем, кто знал ее, вдруг стало ясно, что, как и многие «потерянные», она бы вовсе не была потерянной, если бы перед нею всегда горел огонь. Уж очень не по ней был привычный порядок вещей, — не могла она поступать, как все, вставать утром, ложиться вечером. Но пожар — это было по ней, это она приняла. Ей казалось, пожар — это чудесно! Она была в восторге от всего, что произошло. Она окунулась во все это не как зрительница, но как прямая и вдохновенная участница. Казалось, она здесь знает всех, она переходила от одного кружка к другому, ее черная как смоль головка мелькала в толпе то тут, то там, и слышался голос — нетерпеливый, хриплый, резкий, ликующий. К своим она вернулась полная происходящим.

— Послушайте!.. Вы знаете! — выпалила она… — Вон те пожарные… — она торопливо показала в ту сторону, где трое или четверо пожарных с огнетушителем кинулись в клубящийся подъезд, — …как подумаешь, сколько всего им надо уметь!.. сколько всего делать… Я раз была на большом пожаре, — торопливо поясняла она, — один мой друг служил по этой части!.. — Послушайте… — Она хрипло, ликующе рассмеялась. — Как подумаешь, что им приходится…