Прикрой, атакую! В атаке — «Меч» - Якименко Антон Дмитриевич. Страница 34

А теперь меня просто везут. Как пассажира или больного. Как же это случилось? Вспоминаю события полета, подробности боя. Не с начала — в этом нет ничего характерного, а с момента подачи команды: «Бьем головное звено». Как заходил в атаку. Как положил прицел на машину ведущего. Как открывал огонь… Вспоминаю, анализирую, делаю вывод: причина потери Яка — моя ошибка в бою. Я мог поплатиться и жизнью.

А может, не так? Проверим еще раз. Мысленно возвращаюсь назад. Снова иду в атаку, беру самолет в прицел, открываю огонь. Все верно: ошибка первая повлекла за собой и вторую, затем третью. А была ли возможность исправить ошибки? Вполне! Надо было только свернуть, уйти от огня и вновь повторить атаки, можно и проще: бить не ведущего группы, а левофлангового, того, что был ближе других. Очевидно, он меня и подбил.

Да, я виноват. Не успев сблизиться с целью, не имея запаса скорости, я перешел в атаку. Это было первой моей ошибкой. Взяв машину врага в прицел, я долго ее догонял, идя по прямой, не маневрируя. Это было второй ошибкой. Видя, что немцы открыли по мне огонь, я не ушел от него, не свернул, продолжая идти напролом, пока не добился своего — сгорел мой «крестный» наверняка. Жаль, что в бою нет времени на раздумья. Там надо действовать быстро, дерзко и безошибочно. К сожалению, не всегда так бывает.

Вот ведь как получается. Разбирая полеты, бои, я не раз говорил об этой ошибке, характерной, очень опасной. Кого-то даже ругал и требовал, требовал… А сам! Командиру звена еще можно такое простить, но мне, командиру полка! Неудачно построив маневр на атаку, я поставил под удар не только себя, но и своих ведомых, и это удача, что немцы подбили только меня.

А что получилось дальше? Выйдя из боя вместе с ведомым, я волей-неволей уменьшил силы ударной группы. Потом, уже по пути домой, подвел под огонь не только себя, но и Колю Завражина: едва ли двое фашистов решились бы напасть на шестерку, а на пару — пожалуйста! Особенно, если один на подбитой машине, а второй привязан к нему и не может бросить свой самолет в широкий маневр, в лобовую атаку.

Как же закончился бой? Удалось ли нашей четверке добиться успеха, выполнить боевую задачу? И жив ли Завражин? Как же мне тяжело! От боли душевной, от боли физической. Как неуютно в этой машине! Не потому, что она тихоходная, что на ней невозможно даже обороняться в случае встречи с противником, а потому, что везут меня не как победителя, а как побежденного. И я представляю, как меня встретят в полку, особенно если погиб Завражин. Может, никто ничего и не скажет, будут молчать, но я пойму и по взглядам. Молчаливым взглядам пилотов, подчиненных…

Вот и аэродром. Капониры, машины, люди. Летчик убрал обороты мотора, с ходу садится, рулит к командному пункту. С трудом поднимаюсь в кабине. Вылезаю на плоскость, шаг — и я на земле. «Спасибо, дружище!» Летчик кивнул, что-то сказал, развернулся и сразу пошел на взлет.

Стою, разбитый своими думами, больной, оглохший от треска мотора. И вижу… бегут. Летчики, техники, мотористы. Машут руками, кричат, но что, не пойму. Вернее, не верю. «Ура! Командир прилетел. Ура!» Вижу радость в глазах людей и теперь уже верю. Бегут. Обгоняют друг друга… Призываю на помощь все силы. Мне надо быть твердым. Мне надо сдержаться. Ведь я командир. Нет, не сдержался… Ну и не надо.

Подбежали. Хватают меня. Обнимают. Хотели качнуть, но одумались: остановила повязка на голове, кровь на костюме. В самый разгар восторгов подъехал Величко, наш полковой врач. Расступились, пропустили его ко мне. Ничего не поделаешь, если кровь и бинты налицо, старшим бывает врач. Это закон.

— Как дела, командир? — улыбнулся, сверкнув золотой коронкой.

Доктор у нас молодчина: простой, заботливый, знающий дело. Летчики очень любят его, уважают, и он их не меньше.

— Нормально, — отвечаю ему. — Не ранен. А это так… при посадке слегка поцарапался.

Молчит, испытующе глядит на меня. Решает, что делать. Ростом он невелик, но характером твердый, если решит, то все — назад не попятится.

— Василий Николаевич, — прошу я Величко, — позвольте остаться здесь.

И все начинают просить: летчики, техники, механики. Но врач уже все решил. Улыбки как не бывало, голос официальный, строгий:

— Разговоры потом, друзья. Удар головой — это не шутка. Вдобавок и глаз закрыт. Командира возьмем в лазарет. Проверю. Если последствий не будет, верну в полной сохранности.

Дипломат: не со мной говорит, с коллективом. А я вроде никто, просто больной. Характерно, что все соглашаются. Больше того, дружно поддерживают.

Душно. Пахнет лекарствами. За окном тоже душно. Может, поэтому рано проснулся. Впрочем, нет, не поэтому, по привычке. Вчера тоже рано проснулся. И позавчера. Все идет хорошо. Наши войска наступают, группа «Меч» успешно их прикрывает, отражает налеты фашистских бомбардировщиков. После каждой крупной воздушной схватки мне звонят в лазарет, сообщают подробности. Успехи моих ребят — бальзам на мою побитую голову, и меня угнетает только одно — судьба Коли Завражина.

Где он? Что с ним? Третьи сутки уже, а о нем ничего не известно. Это и плохо, это и вселяет надежду: может, еще живой, может, придет. Сколько случаев было. Через день приходили, через неделю и больше. Только бы жив был.

Полдень. Я только что пообедал. Сижу у окна, отдыхаю, и вдруг телефонный звонок — докладывает начальник штаба полка:

— Товарищ командир, вернулся Завражин. Подвезли прямо к капэ.

Слов нет, чтобы выразить радость. Спрашиваю:

— В каком он состоянии? Что с ним случилось?

— Сейчас придет к вам, сам все расскажет, — отвечает майор Рубцов.

Выхожу на крыльцо. Жду. Немного волнуюсь. Проходит какое— то время, и к дому подходит бензозаправщик. Он не виден еще, но я узнаю его по мощному реву мотора. Ну и Рубцов! Не нашел полегче машины! Бензовоз обогнул лазарет, идет прямо ко мне. Из-за кустов показался мотор, кабина, цистерна с горючим. Подходит к крыльцу, рыкнул на средних оборотах мотора, остановился, обдав ступеньки горячим ветром.

Вот и Завражин. Бодро выпрыгнул из кабины и шагнул навстречу:

— Товарищ командир!..