Когда Ницше плакал - Ялом Ирвин. Страница 20
ГЛАВА 6
«ПОЖАЛУЙСТА, ЗАДАВАЙТЕ ВАШИ ВОПРОСЫ, Профессор Ницше, — сказал Брейер, возвращаясь в свое кресло. — Если учесть, сколько вопросов задал вам я, то три вопроса — это очень скромная просьба. Если я располагаю достаточными знаниями для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство, я отвечу вам».
Он устал. У него был долгий день, а впереди еще оставалась учительская конференция в шесть и вечерние вызовы. Но даже при всем этом он не возражал против просьбы Ницше. Наоборот, это безмерно обрадовало его. Может быть, наступил тот самый удобный момент, которого он так ждал все это время.
«Когда вы услышите, о чем я хочу спросить вас, вы можете, как и большинство ваших коллег, пожалеть о своем обещании. Я хочу задать триаду вопросов, три вопроса, но, может быть, это всего один вопрос. И этот вопрос — не столько вопрос, сколько мольба, — таков: вы скажете мне правду?»
«А три вопроса?» — спросил Брейер. «Первый вопрос: я ослепну? Второй вопрос: эти приступы будут продолжаться всегда? И, наконец, самый сложный вопрос: нет ли у меня прогрессирующего заболевания мозга, которое убьет меня молодым, как моего отца, приведет к параличу или, что еще хуже, к сумасшествию или слабоумию?»
Брейер не отвечал. Он сидел молча и бесцельно перелистывал страницы медицинского досье на Ницше. Ни один пациент за все пятнадцать лет его медицинской практики не ставил перед ним вопрос ребром.
Ницше, заметив его растерянность, продолжил: «Простите меня за мои нападки, но я столько лет провел в бесцельных беседах с терапевтами, преимущественно с немецкими терапевтами, которые считают себя помазанниками истины, пономарями правды, но не делятся тем, что знают. Ни один терапевт не может скрывать от пациента то, что он должен знать по праву».
Брейер не смог сдержать улыбку, вызванную описанием, данным Ницше немецким терапевтам. Но не мог и не рассердиться заявлению о правах пациента. Этот маленький философ с огромными усами заставлял его мозг работать.
«Я действительно хочу обсудить с вами проблемы, касающиеся медицинской практики, профессор Ницше. Вы спрашиваете меня без обиняков. Я в свою очередь постараюсь ответить вам так же прямо. Я согласен с вашим мнением о правах пациента. Но вы упускаете из виду еще один не менее важный аспект — обязанности пациента. Я отдаю предпочтение предельно честным взаимоотношениям с моими пациентами. Но они предполагают и ответную честность: пациент, в свою очередь, должен быть предельно честен со мной. Честность — честные вопросы, честные ответы — становится лучшим лекарством. Так что на таких условиях — я даю вам слово: я сообщу вам все, что я знаю, и представлю все свои выводы.
Но, профессор Ницше, — продолжил Брейер. — Я не могу согласиться с вами в том, что так должно быть всегда. Существуют пациенты и ситуации, когда хороший врач должен ради блага самого пациента скрыть от него правду».
«Да, доктор Брейер. Я слышал эти слова от многих терапевтов. Но кто дал вам право решать за других? Это грубое нарушение прав человека».
«Это моя обязанность, — ответил Брейер. — Делать гак, чтобы пациенту было хорошо. И этой обязанностью нельзя пренебрегать. Иногда это неблагодарное занятие: приходят плохие новости, которые я не могу сообщить пациенту; иногда мой долг состоит в том, чтобы смолчать и терпеть боль вместо пациента и его семьи».
«Но, доктор Брейер, этот долг отрицает долг более фундаментальный: долг каждого человека перед самим собой — выяснить правду».
На мгновение, в пылу спора Брейер забыл, что Ницше был его пациентом. Вопросы были настолько интересными, что их обсуждение полностью поглотило его. Он встал и начал расхаживать за своим креслом:
«То есть я должен сообщать правду тем, кто не хочет знать ее?»
«Кто может сказать наверняка, о чем человек не хочет знать?»
«А вот это, — твердо сказал Брейер, — и называется искусством медицины. Такие вещи не найти в книгах, их можно узнать только у изголовья ложа больного. Позвольте мне в качестве примера использовать случай пациента, которого я должен буду навестить в больнице этим вечером. Это совершенно конфиденциальная информация, и я, разумеется, не буду называть его имя. Этот человек смертельно болен, у него рак печени на последней стадии. Его печень перестает функционировать, поэтому произошел разлив желчи. Желчь разносится по его организму с кровотоком. Он безнадежен. Я сомневаюсь, что он проживет больше двух-трех недель. Я видел его сегодня утром, он спокойно выслушал мои объяснения насчет того, почему его кожа пожелтела, а потом накрыл мою руку своей, словно желая облегчить мне задачу, словно для того, чтобы заставить меня замолчать. И он сменил тему нашей беседы. Он стал расспрашивать меня о моей семье — мы знакомы более тридцати лет, и говорил о делах, с которыми ему предстоит разобраться по возвращении домой.
Но, — Брейер глубоко вздохнул, — я-то знаю, что он никогда не вернется домой. Должен ли я говорить ему об этом? Видите ли, профессор Ницше, это не так-то просто. Обычно не спрашивают о самых важных вещах! Если бы он хотел знать, он бы спросил меня, почему его печень перестает функционировать или, например, когда я собираюсь выписывать его из больницы. Но он не говорит ни слова об этом. Должен ли я так жестоко поступать — должен ли я рассказывать ему то, чего он знать не хочет?»
«Иногда, — ответил Ницше, — учителя должны быть жестокими. Люди должны узнавать жестокие новости, потому что жизнь жестока и смерть жестока».
«Должен ли я лишать человека возможности выбора того, как они хотят встретить смерть? По какому праву, по чьему предписанию я должен брать на себя эту роль? Вы говорите, учителя иногда должны быть жестокими. Возможно. Но задача врача состоит в том, чтобы снять стресс и помочь телу вылечиться».
По стеклам колотил сильный дождь. Оконное стекло звенело. Брейер подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом обернулся: «На самом деле я подумал и вынужден не согласиться даже с тем, что учитель должен быть жестоким. Может, разве что некий особый тип учителя, например пророк».
«Да, да, — восторженный голос Ницше стал на октаву выше, — преподаватель горьких истин, непопулярный пророк. Думаю, это и есть я. — Он подчеркивал каждое слово в этой фразе, стуча пальцем в свою грудь. — Вы, доктор, посвятили себя тому, чтобы сделать жизнь других людей легкой. Я же, со своей стороны, был рожден, чтобы усложнить жизнь незримой массе своих учеников».
«Но в чем польза непопулярных истин, усложнения жизни? Когда я прощался со своим пациентом сегодня утром, он сказал: „Я полагаюсь на волю господню“. Кто посмеет сказать, что это не одна из форм истины».
«Кто? — Теперь и Ницше вскочил и начал расхаживать с одной стороны стола, тогда как Брейер мерил шагами другую. — Кто посмеет сказать? — Он остановился, вцепился в спинку своего стула и показал на себя: — Я посмею сказать!»
Ему бы, подумал Брейер, говорить с кафедры проповедника, увещевающего паству, — ничего удивительного, ведь его отец был священником.
«Истина, — продолжил Ницше, — достигается преодолением неверия и скепсиса, а не детским желанием, чтобы что-то было именно так и не иначе! Желание вашего пациента положиться на волю господню — это неправда! Это всего лишь ребяческое желание — и ничто более! Это желание не умирать, мечта о постоянно раздувающемся пузыре, которому мы придумали имя „бог“! Теория эволюции содержит научно обоснованные доказательства необязательности вмешательства бога, хотя сам Дарвин и не стал развивать это доказательство до логического вывода. Вы, несомненно, должны отдавать себе отчет в том, что мы придумали бога и что теперь мы все вместе убили его».
Брейер отбросил свои аргументы, словно в его руках оказался кусок раскаленного железа. Он не мог защищать теизм. Будучи юным вольнодумцем, он часто в спорах с отцом или преподавателями религии занимал ту же позицию, что и Ницше сейчас. Он сел и заговорил тихим, более примирительным тоном, когда Ницше тоже вернулся на свой стул: