Поход Ермака - Ян Василий Григорьевич. Страница 33

«Не хочет Таузак говорить с изменником, с джаман-кишляром» [с подлецом].

Ахметка как мячик отскочил от него. Лицо толмача позеленело от злости. Зеленые же огни забегали в глазах.

— Пытай его, бачка-атаман… Убей его, собаку… Не скажет он ничего тебе… Не хочет собака ничего сказать, — так и ринулся он в ноги Ермака.

— Молчи! Знаю и без тебя, что делать надо, — сурово нахмурившись произнес тот. — Ей, Михалыч да Панушка, потеребите молодца малость, авось, угольки горячие развяжут ему язык, — заключил он, махнув рукою, отошел в сторону и отвернулся.

Яков Михайлов с Никитой Паном кликнули казаков и велели им стащить с ног татарина его мягкие чоботы. Потом, захватив на чекан несколько углей, старый разбойник плотно обложил им смуглые, желтые ножные пятки киргиза.

«Поджаривание» пяток было в то время самой обыкновенной пыткой и не одних только волжских разбойников. Ермак, вполне доверяясь Пану, не хотел смотреть на пытку. Он смолоду не выносил никакого вида страданий. Если бил ножом или пулей, то бил наотмашь, сразу пресекая жизнь без мук и пытки. В этом могучем и богатырском теле недавнего разбойника жила все-таки прямая, великодушная и добрая душа.

Достигший до него скрежет зубов и запах гари заставили его живо обернуться. Татарин лежал с обуглившимися пятками и с искаженным страданием лицом. Но глаза его по-прежнему презрительно и гордо смотрели на всех.

— Ну-кась, попытай еще раз спросить, Ахметка. Авось, теперь речистее будет, — приказал Ермак.

Последний снова наклонился над пленником. На этот раз лицо пытаемого приняло странное, почти радостное выражение. Побелевшие от страданий губы раскрылись. Он заговорил сразу много и часто какими-то гортанными звуками, поминутно прерывая свою речь.

— Ну, што? — обратился Ермак к Ахметке, когда пленник, — по-видимому, кончил.

Тот только покачал своей бритой головой.

— Артачится, господин… Слышь, что говорит-то… Говорит, что до Кучумова града идти нам еще долго: Тавдой, Тагилом, Тоболом да Иртышом… На Иртыше и будет Искер, сама столица Кучума… И еще говорит, что не допустят нас к Искеру ихние вои… Што больше ста тысяч набрал рати Кучум и велел окопаться в засеке, под Чувашьей горою… И еще говорит, бачка, што батырь у них есть. Мамет-Кул царевич, силы неописуемой, храбер и отважен, што степной орел… Не подпустит и близко к городу твою дружину… И што сам Кучум-салтан хошь и стар, и слеп, и дряхл годами, а мужества у его не занимать стать: разгромит он твою рать… Вот што говорит собака-Таузак.

Смертельная бледность покрыла при этих последних словах лицо атамана. Ермак вздрогнул от гнева и грозно топнул ногою.

— Ручницу сюда мне! — послал он снова зычным голосом в толпу казаков.

— Ишь, опалился атаман!… Самолично собаку-нехристя похерить желает, — тихим, чуть слышным рокотом пронеслось по рядам дружины. Между тем Ермак, не спеша, снял с себя железную кольчугу, повесил ее на ветку могучего кедра и, отойдя на несколько десятков шагов, вскинул ружье к плечу.

Едва успел прогреметь выстрел, как, словно юноша, бегом подбежал к пробитой навылет железной броне Ермак и, схватив ее, поднес к самому лицу татарина.

— Гляди… Видишь, што сделал пуля моя… Медь, железо, булат, что твой пергамент рвет она… Так и скажи твоему салтану: то же будет и с им, коли не сдастся сам добровольно и не сдаст Искера-столицы и всего царства сибирского нашему Государю… Передай ты ему все это доподлинно, толмач.

Ахметка немедля исполнил приказание атамана. Но бледный как смерть киргиз и без его разъяснения понял, казалось, в чем дело. Понял, что далеко было стрелам Кучума до этих могучих ручниц, извергающих из себя дым и пламя.

А Ермак, как ни в чем не бывало, говорил уже спокойно, стоя в кругу казаков.

— Так-то, ребята, не скоро очухается от такой-то пальбы нехристь… Полечи-ка ты ему разным снадобьем пятки, дедушка Волк, ты ведь у нас мастер на это… А как оправится, дать ему струг, да отпустить обратно в Искер к евоному салтану. Пускай попужает хорошенько старика, да порасскажет ворону старому каким оружием мы, вольные казаки, побеждать его будем…

И, весело усмехаясь, отошел к костру и занял свое прежнее место на войлоке могучий орел Поволжья.

В тот же вечер был отпущен в челне обратно к Кучуму в Искер князь Таузак…

9. ЗВЕЗДА ИСКЕРА. — БАЙГА. — СТРАШНОЕ ВИДЕНИЕ

Мягкая, теплая осенняя погода.

В окрестных урманах и тайгах, среди зеленой пышной хвои, сиротливо жались лиственницы, как безобразные скелеты мертвецов среди кудрявых и стройных красавиц. Кое-где листва еще не опала, и красная осина, багровый тополь и золотые пихты и березы, убранные прихотливым капризом старой осени, умирали, одетые в багрянец и пурпур, нарядные, как на пиру. Зеленая степь стала желтой. Цветы багульника, богородицыной травки и кукушкиных слез давно поблекли. Отцвели и восковые белые цветы брусники. Красные, как кровь, ягоды кое-где оживляли поседевшую, постаревшую степь. Там, севернее к Ледовитому морю, в непроходимых тундрах было их царство. Здесь, в степи, они являлись редкими румяными улыбками среди вымиравшей степной флоры. Ряд холмов, еще зеленоватых от пышного мха, убегал в даль волнующейся грядой.

Иртыш еще не замерз [Иртыш замерзает от 23 октября или 25 ноября по 19 апреля — 13 мая]. В своем извилистом русле, среди целой бездны течений, замкнутый высоким холмистым правым и плоским левым берегами, он бежит, стремительно роя землю в каменистом, глинистом дне. Обычно голубой и красивый Иртыш в своих верховьях, он покрыт тиною и плесенью на нижнем течении. Но в это позднее, глухое время он потемнел и надулся, точно недовольный предстоящим близким заточением в глубоких, холодных льдах.

В окрестных холмах и возвышенностях клубился серовато-сизый туман. Старый Урал покрылся, точно траурным флером, его синим покрывалом. О чем грустил старый Урал в это мглистое утро?… О чем пел тихо-тихо однотонно ропчущий Иртыш?… Никто бы не объяснил тайну каменного великана и потемневших от гнева бурливых вод…

Искер давно проснулся.

Несколько десятков юрт, сложенных из глины и нежженого кирпича да вереска со мхом, наполовину тесно прижатые друг к другу и обнесенные высоким валом с двух сторон — вот что представляла тогда недосягаемая для врагов столица Кучума. Гигантские горы, окружая ложбину, предохраняли ее от набегов неприятелей, образуя естественную стену, более непобедимую, чем все сооружения рук людей. И только скат к реке, сбегавший мхом и вереском, не был защищен. С трех сторон столицы высился тройной вал, окруженный глубокими рвами. Гордо поднималась к небу сторожем-исполином огромная Чувашья гора, окруженная засеками и окопанная рвами. С этой горы были хорошо видны окрестные городки и улусы подвластных Кучуму оседлых племен.

Искер проснулся. В степи, за валом паслись стреноженные кони и овцы, под присмотром, словно зашитого в меховую куртку, молодого киргиза-пастуха, с кожаной камчи [нагайка] в руках. Из боязни какого-нибудь джюрюга [степной вор] бдительно караулит коней пастух. Вокруг Искера лежат вспаханные под весеннюю пшеницу поля. На берегу разложены сети. Из юрт струится синеватый дымок от шора [огонь]. Видно по всему, что давно и прочно насижено туземцами это хорошо защищенное самой природой гнездо.

В одной из юрт, разгороженной на несколько частей войлочными коврами и шкурами убитых медведей и лосей, уютнее чем во всех остальных жилищах Искера. Стены юрты или керече, как их называют киргизы, поверх темных замшившихся кошм и шкур убитых медведей, покрыты персидскими коврами. Входной иссык [дверь] или, вернее, простое отверстие в кошме завешано такими же коврами. Ими покрыт и земляной пол юрты. Что-то ароматное варится в котле над шором, синий дымок которого частью выходит в верхнее отверстие юрты, частью стелется в ней легким туманом, придавая жилищу сибиряка таинственно странный и красивый вид. На стенах юрты висят кувшины, чашки и турсуки кумыса — единственного любимого питья киргизов. У входа стоят безобразные маленькие изображения домашних шайтанчиков или идолов, охраняющих семейный очаг. Сам Кучум издавна исповедует мусульманскую веру и всем своим подданным, не говоря уже о домашних, велит молиться Аллаху и Магомету, пророку его, но, тем не менее, шайтанчики украшают каждую юрту сибиряка. В этой роскошно убранной юрте их более, нежели следует. На них с верой и упованием обращена пара красивых, тоскующих глаз. На нескольких кошмах, свернутых вместе и образующих низкое ложе, покрытое мехами, лежит смуглая девушка лет шестнадцати.