Записки пешехода - Ян Василий Григорьевич. Страница 23

Расталкивая ребят, в избу вбежали три парня, принарядившиеся для дороги. Они подошли к трем девушкам, которые сидели одиноко со своими прялками, и стали их обнимать и целовать.

— Смотри, Манька, — шепчет один, — не вздумай забыть меня, потерпи до возвращения. Письма писать тебе буду, и ты мне пошли весточку.

— Да ты, Петька, ведь в город едешь. Городские барышни красивые да лукавые. Забудешь меня, девчонку!

— Ну, прощайте, барышни дорогие, прощайте, молодцы хорошие! Дай вам Бог! Не поминайте лихом!

— Прощайте, ребята! Кланяйтесь нашим в полку!

Новобранцы поцеловались по очереди с парнями, потом с некоторыми «барышнями». Я вышел вместе с ними.

В избе снова завизжала гармоника, и опять пошли пронзительные песни.

1899. Село Киевка, Порховского уезда

ИКОНОПИСЦЫ-НЕУДАЧНИКИ

При Троице-Сергиевой лавре существует иконописная школа. Разумеется, как факт, это — очень хорошее явление: где же быть основанию иконописного дела, как не в сердце нашего православия, чем должна являться Троице-Сергиева лавра.

Школа находится в большом зале и нескольких меньших комнатах и существует вместе с иконописной мастерской, где работают наемные художники, исполняющие все те заказы на иконы, с которыми богомольцы постоянно обращаются к монастырю. У школы имеется начальник — художник, окончивший Московское училище живописи и ваяния.

У нас жалуются давно на печальное положение иконописного дела в России, на появление в русском иконописном искусстве тенденций римско-католического характера, угрожающих исказить самый характер русской иконной живописи.

«Пора уже положить конец варварству при ремонтах церквей, — писал на днях» Церковный Вестник «, — и появлению живописи, уродующей лики святых, древнюю иконопись. Приходские» батюшки» простодушно полагают, что чем ярче и гуще положены краски, чем они свежее и лучше покрыты лаком, тем икона ценнее «.

Что говорить о деревенских священниках, когда даже Софийский сбор в» господине Великом Новгороде»в настоящее время расписывается суздальскими «богомазами», не обращающими никакого внимания на древние стены и стиль собора, хранящие древние фрески и иконы этой исторической русской святыни!

От кого же ожидать охраны наших древних икон и дальнейшего развития русской иконной живописи, как не от художественных учреждений, таких школ, как при Троице-Сергиевой лавре? Между тем если ждать от нее каких-либо благих практических результатов, то ждать этого придется долго, ввиду того, что это учреждение не имеет ничего общего с принципами древнерусского искусства.

Учениками школы берутся вовсе не мальчики, показавшие способности к живописи, а напротив — все те, которые ни к чему не способны: исключенные из духовных училищ, маленькие певчие церковных хоров, потерявшие голос, и тому подобные неудачники из духовного звания, весь тот лишний балласт при школьных занятиях, с какими начальство не знает, что делать.

Этот «практический» способ создавания «иконописцев»в конце концов вовсе малопрактичен, так как эти мальчики худо «вырисовывают» лики святых угодников, всячески «отлынивают» от занятий, и, закончив школу, все убегают в более незатейливое дело — в псаломщики, навсегда забрасывая искусство, бывшее для них чуждым занятием с самого начала.

Наши наиболее известные древние чудотворные иконы имеют сильную одухотворенность выражения и глубокую идею; и сотую часть этого не могут передать бедные мальчики, без призвания, насильно обращенные в «иконописцев».

Между тем есть неистощимая и богатая сокровищница, в которой хранятся художественные таланты, — это бесчисленные сельские школы. Там, в бедной толпе грязных ребятишек наблюдательный человек может отыскать много маленьких художников — in potentia (в потенции. — М. Я.), в чьих сердцах бьется нежное, непонятное им самим стремление к искусству. За неимением карандаша и бумаги они пачкают углем стены, вырезают из редьки лошадок и человеческие фигурки, за что их секут родители, видящие в таком занятии только баловство и очень последовательно забивающие в детях те священные порывы, какие могли бы распуститься пышным цветом; если бы они встретили, хоть в ком-нибудь, гуманное желание поддержать эти слабо тлеющие искры художественного дарования, то можно было бы рассчитывать и на какие-либо практические результаты.

1899

НА МАРИИНСКОМ КАНАЛЕ

В конце 1899 года я прервал свое «хождение по России», воспользовавшись возможностью посетить Англию. В петербургской и ревельской печати тех лет опубликованы несколько моих корреспонденций из Лондона периода англо-бурской войны.

Вернувшись весной 1900 года на родину, я жил в Ревеле и Петербурге, периодически продолжая свои скитания по России. Однажды я решил попасть на баржу, направлявшуюся Мариинским каналом в Вологду. Пароходик довез из Петербурга до начала канала, и в Свири я высадился на пристани, устроенной среди болота на высоких сваях. Ряд больших узких барж, привязанных канатами, ожидал буксирного парохода. Быстро смеркалось. Предстояло где-то переночевать.

В небольшом домике, тоже стоявшем на сваях, меня приветливо встретили дородная хозяйка и красивая девушка, ее дочь. Они провели в маленькую комнатку, предложили чаю и водки, от какой я отказался, поставили какую-то еду на столик.

Когда женщины ушли, извинившись, что у них сейчас нет керосина для лампы, я зажег свою свечу и заглянул во все углы комнаты. Под кроватью был люк. С трудом приподнял я крышку этого люка и посветил туда свечой. Под люком плескалась вода. Оттуда тянулась веревка, намотанная одним концом на вбитый в сваю крюк. «Наверное, тут верша для ловли рыбы», — подумал я, потянул веревку и вытянул из воды две ноги в высоких сапогах. Я отпустил веревку, и ноги опять погрузились в воду. Осторожно прикрыв люк, я стал искать щель в стене.

Из комнаты хозяйки доносился заглушенный разговор. В щель можно было заметить высокого мужчину в «городском» пальто, с поднятым воротником. У него были приметные рыжие усы и остроконечная бородка. Незнакомец и хозяйка тихо переговаривались, посматривая в мою сторону. Скоро разговор стих.

Я погасил свечу и, оставаясь настороже, не раздеваясь, прилег на кровать. Все было тихо, и, усталый, я начал дремать. Очнувшись, я почувствовал, что мои ноги осторожно трогают и начинают захлестывать веревкой. Я чиркнул спичкой и увидел у себя в ногах красивую дочь хозяйки.

Она стала громко хохотать: «Какой вы чуткий! А я хотела с вами пошутить!..»и убежала.

Как только стало светать, я положил на стол рубль и, накинув свою котомку, ушел по мосткам к каналу. Баржи были отвязаны, на некоторых двигались люди, впереди посвистывал буксирный пароход. Проходя по тропинке береговой насыпи и увидев деревянное здание с надписью: «Полицейское управление», я решил зайти к исправнику, рассказать про «ноги в воде». Но в раскрытое окно я увидел рыжие усы и бородку незнакомца, заходившего к хозяйке. Теперь он был в полицейской форме. Наши глаза встретились, я попятился и прыгнул на переднюю баржу, уже начавшую двигаться по каналу. У борта стоял высокий чернобородый человек. Я шепнул ему: «Спрячь меня, за мной крючки гонятся!» Он посмотрел мне в глаза и спросил: «Люцинер?»Я кивнул головой. «Скорей, укройся в том чулане!»

Через несколько минут к барже подошел полицейский. Идя рядом с движущейся баржей, он крикнул: «Эй, хозяин! Не видал ли ты молодчика в черном полушубке, с котомкой?»— «Видел, ваше скородие, — ответил чернобородый. — Он побежал по насыпи в ту сторону, через кусты!»

Полицейский свернул и поспешил в указанную сторону. Буксир усиливал ход, и баржа, а за ней пять других стали все быстрее двигаться вперед.

Вскоре чернобородый человек, оказавшийся старшиной каравана барж, выпустил меня из чулана. Он мрачно выслушал мой рассказ о ногах, торчавших из воды, и сказал: «Ты счастливо отделался. Другим, которые подымали шум, пришлось хуже. Проезжая по каналу, я не раз слышал, что здесь, в Свири, пошаливают лихие люди, и подумывал, что это не без участия здешнего исправника или пристава».