В конце ноября - Янссон Туве Марика. Страница 7

Мюмла все расчесывала и расчесывала свои волосы, и они блестели все сильнее и сильнее. Она задумчиво смотрела вниз на большой сад. Осень так сильно изменила его, сделала заброшенным и незнакомым. Стоявшие рядами деревья, голые, окутанные завесой дождя, походили на серые кулисы.

Беззвучная перебранка возле веранды продолжалась. Спорившие размахивали лапами, бегали и казались сами такими же ненастоящими, как и деревья. Кроме хомсы. Он стоял молча, уставясь в землю.

Широкая тень опустилась над долиной – опять полил дождь. И тут на мосту показался Снусмумрик. Ну конечно же, это он, ни у кого другого не было такой зеленой одежды. Он остановился у кустов сирени, поглядел на них, потом медленными шагами направился к дому. Мюмла отворила окно.

Хемуль отбросил грабли.

– Вечно мне приходится все приводить в порядок, – сказал он.

А Филифьонка бросила куда-то в сторону:

– При Муми-маме все было по-другому.

Хомса стоял и смотрел на ее сапожки, он понимал, что они ей были тесны. Вот дождевая туча доползла до них. Последние печальные листья сорвались с веток и опустились на веранду, дождь лил все сильнее и сильнее.

– Привет! – воскликнул Снусмумрик.

Все поглядели друг на друга.

– Кажется, идет дождь, – раздраженно сказала Филифьонка. – Никого нет дома.

– Как хорошо, что ты пришел! – обрадовался хемуль.

Снусмумрик сделал неопределенный жест, помедлил и, еще глубже надвинув шляпу, повернулся и пошел обратно к реке. Хемуль и Филифьонка пошли за ним. Они встали у берега и смотрели, как он разбивал палатку около моста и как потом залез в нее.

– Как хорошо, что ты приехал, – повторил хемуль.

Они еще постояли на дожде, подождали...

– Он спит, – прошептал хемуль, – он устал.

Мюмла видела, как хемуль и Филифьонка возвращались в дом. Она закрыла окно и старательно собрала волосы в строгий и красивый узел.

Жить в свое удовольствие – что может быть лучше на свете. Мюмла никогда не жалела тех, кого ей доводилось встречать, и никогда не вмешивалась в ссоры и передряги. Она только наблюдала за ними с удивлением и не без удовольствия.

Одеяло из гагачьего пуха было голубое. Шесть лет собирала Муми-мама гагачий пух, и теперь одеяло лежало в южной гостиной под вязаным кружевным покрывалом и ждало того, кто любит жить в свое удовольствие. Мюмла решила положить к лапам грелку, она знала, где в этом доме лежит грелка. Как станет смеркаться, она разложит постель и недолго поспит. А вечером, когда поспеет ужин, в кухне будет тепло.

Можно лежать на мосту и смотреть, как течет вода. Или бегать, или бродить по болоту в красных сапожках, или же свернуться клубочком и слушать, как дождь стучит по крыше.

Быть счастливой очень легко.

Ноябрьский день медленно угасал. Мюмла залезла под одеяло, вытянулась так сильно, что косточки захрустели, и обхватила грелку лапками. За окном шел дождь. Через час-другой она в меру проголодается и отведает ужин Филифьонки, и может быть, ей захочется поболтать. А сейчас ей хочется лишь окунуться в тепло. Весь мир превратился в большое теплое одеяло, плотно укутавшее одну маленькую мюмлу, а все прочее осталось снаружи. Мюмле никогда не снились сны, она спала, когда хотела спать, и просыпалась, когда стоило проснуться.

10

В палатке было темно. Снусмумрик вылез из спального мешка; пять тактов не подошли к нему ближе. Никаких следов музыки. Снаружи было совсем тихо, дождь прекратился. Снусмумрик решил поджарить свинину и пошел в сарай за дровами.

Когда он разжег огонь, хемуль и Филифьонка снова подошли к палатке. Они стояли молча и смотрели.

– Вы ужинали?

– Нет еще, – ответил хемуль. – Мы никак не можем договориться, кому из нас мыть посуду!

– Хомсе, – заявила Филифьонка.

– Нет, не хомсе, – возразил хемуль. – Ведь он помогал мне работать в саду. А в доме должны хлопотать Филифьонка и Мюмла, ведь они женщины. Разве я не прав? Я варю кофе, чтобы всем было приятно. А Онкельскрут ужасно старый, и я ему позволяю делать, что он хочет.

– Ты, хемуль, только и знаешь, что распоряжаться с важным видом! – воскликнула Филифьонка.

Они оба уставились на Снусмумрика с опаской.

«Мыть посуду, – думал он. – Они ничего не знают. Мыть посуду – это болтать тарелку в ручье, полоскать лапы, это же просто ерунда. О чем они говорят!»

– Не правда ли, что хемули всегда только и знают что распоряжаются! – сказала Филифьонка.

Снусмумрик немного побаивался их. Он поднялся и хотел сказать что-нибудь вразумительное, но ничего толком не мог придумать.

– Вовсе я не распоряжаюсь! – закричал хемуль. – Я хочу жить в палатке и быть свободным!

Он откинул дверь палатки, заполз внутрь, заполнив все пространство.

– Видишь, что с ним творится! – прошептала Филифьонка. Она подождала немного и ушла.

Снусмумрик снял сковородку с огня, свинина сгорела в уголь. Он убрал в карман трубку. Немного погодя он спросил у хемуля:

– Ты привык спать в палатке?

– Жизнь на природе – самое лучшее на свете, – мрачно ответил хемуль.

Уже совсем стемнело, но в доме муми-троллей светились два окна, и свет их был такой же приветливый и надежный, как прежде.

Филифьонка лежала в северной гостиной, натянув одеяло до самого носа. Вся голова у нее была в бигуди, и лежать на них было больно. Она считала сучки в досках на потолке. Ей хотелось есть. Филифьонка любила стряпать. Ей нравилось расставлять на кухонных полках ряды красивых маленьких баночек и мешочков, нравилось выдумывать, как лучше употребить остатки еды в пудингах или крокетах, чтобы никто их не узнал. Она готовила так экономно, что ни одна манная крупинка не пропадала даром.

На веранде висел большой гонг муми-троллей. Филифьонка представила себе, как она ударяет по звучной латуни. «Дин-дон! – раздается по всей долине, и все мчатся с радостными возгласами: – Еда готова! Что у нас сегодня на обед? До чего же есть охота!»

На глазах у Филифьонки выступили слезы. Хемуль испортил ей все настроение. Она бы, конечно, и посуду помыла. Только по собственной инициативе. «Филифьонка должна мыть посуду, потому что она – женщина!» Еще чего! Да вдобавок еще вместе с Мюмлой!

Филифьонка погасила свет – пусть не горит зря – и натянула одеяло на голову. Скрипнула лестница. Снизу донесся слабый шум. Где-то закрылась дверь. «Откуда столько звуков в этом пустом доме?» – удивилась Филифьонка и тут же вспомнила, что в доме полно народу. И все же он по-прежнему казался ей пустым.

Онкельскрут лежал в гостиной на диване, уткнувшись мордочкой в красивую бархатную подушку, и вдруг услыхал, что кто-то крадется в кухне. Звякнуло стекло. Он сел в темноте и навострил уши. «Они там веселятся», – подумал он.

Вот снова все затихло. Онкельскрут ступил на холодный пол и стал тихо красться к кухонной двери. В кухне было темно, только из кладовки падала на пол полоска света. «Ага! – подумал Онкельскрут. – Вот где они спрятались». Он рванул на себя дверь. В кладовке сидела Мюмла и уплетала маринованные огурцы. На полке стояли две горящие свечи.

– Вот оно что, тебе эта мысль тоже пришла в голову? Бери огурцы. А это – ванильные сухарики. А вот – пикули, но лучше их не ешь, они слишком острые – вредно для желудка.

Онкельскрут тут же взял банку пикулей и начал есть. Они ему не понравились, и Мюмла, увидев это, сказала:

– Пикули не для твоего желудка. Ты просто взорвешься и умрешь на месте.

– В отпуске не умирают, – весело ответил Онкельскрут. – А что у них в суповой миске?

– Еловые иголки, – отрезала Мюмла. – Прежде чем залечь в спячку, они набивают желудки еловыми иголками. – Она приподняла крышку и, заглянув в миску, сказала: – Предок, видно, съел больше всех.

– Какой предок? – удивился Онкельскрут, принимаясь за огурцы.

– Тот, что жил в печке. Ему триста лет. Сейчас он спит.

Онкельскрут ничего не ответил. Он пробовал разобраться: хорошо или плохо, что на свете есть кто-то еще старше его. Это настолько его заинтересовало, что он решил разбудить предка и познакомиться с ним.