Приключения Питера Джойса - Ярмагаев Емельян. Страница 47

Глаза Питера погасли, он свернул свою бересту. Клянусь индейской трубкой: не будь эта девчонка урожденной Лайнфорт, ох и врезал бы я ей по длинной шее! Уходя в бешенстве вниз, я еще слышал, как она жаловалась Питеру: «Юмора — вот чего ему не хватает…» Это мне, Бакстеру Хаммаршельду, чего-то там не хватает? Ах ты спесивая мисс Бездельница, дармоедка нечестивая — и в Англии сидела на нашей шее, и здесь!

Глотнув на крыльце свежего воздуха, я поуспокоился немного и вижу — а с крыльца блокгауза обзор во все стороны преотличный — по всем траншеям к форту идет народ. Гуськом тянутся закутанные женщины с ружьями за спинами, в руках несут корзиночки с вязаньем, под мышкой — библию. Захотелось после обеда почесать языки, ну и заодно набраться философских истин, поумнеть малость. И то сказать: плесневеют мозги-то в зимнем заточении! Вижу, и бабка моя топает сюда во всеоружии: под мышкой складной стульчик и библия, ружье само собой, румянец на щеках так и играет. Это она и есть главная заводила сборищ, которые нашему проповеднику как бельмо на глазу. Я так думаю: ревнует он прихожан к бабке, боится, что померкнет его авторитет. Злится он, а сделать ничего не может, раз ото уже вошло у нас в обычай, все равно что деревенские посиделки.

Бабка отряхнула снег на пороге, велела мне в нижнем этаже печь растопить и запалить пару свечей. Народу набилось много: кто расселся по лавкам вдоль стен, кто у печки притулился, кто на ступенях лестницы, ведущей наверх, кто просто на полу. Сначала — тары-бары про детей, про скот, про волков, про погоду. Бабка строго обвела всех очами, раскрыла библию и прочла про Иосифа и его братьев [141]. Потом спросила Дженни Мэй, как она мыслит о сей притче.

Дженни поднялась с места и затараторила:

— Я это так понимаю, мистрис Гэмидж: десять сребреников — слишком дорого за такого никудышного болтуна, как Иосиф Прекрасный. Ведь он только сны рассказывал, да франтил, да на братьев наушничал. А как косил да молотил, про то не сказано!

Бабке моей тут, я видел, слегка взгрустнулось от такого философского толкования знаменитой притчи.

— Нет, сестры мои, — сказала она, — смысл здесь иной… — И разъяснила. Выслушали ее, впрочем, с почтением.

— А вот еще притчу я знаю, — выступила старуха Симоне, облизываясь от удовольствия, что сейчас будут слушать и ее. — Судили однажды цыгана, что увел коня. «Да я, — говорит, — случайно на него прыгнул». — «А уздечка-то как у тебя в руке оказалась?» — «Вот этого-то, знаете, я и сам не пойму!»

Нечестивый смех совсем сокрушил бедную мистрис Гэмидж. Словно из ведра посыпались тут притчи: как лукавый Лис притворился мертвым, а Кролик ему скомандовал: «Можете ожить, мистер Лис!», как эти два героя ехали на ведрах в колодце: «Этак уж завелось, мистер Лис: один едет вверх, другой вниз», — словом, философская дискуссия была в полном разгаре, когда явился Томас Бланкет.

Тотчас все стихло. Проповедника в поселке побаивались, хотя каждый помнил, что еще недавно был он всего-навсего мельником. Бывает так, что черты лица давно знакомого человека в твоем привычном восприятии как бы стираются, их уже не видишь. И вдруг лицо это приближается вплотную: кустистые брови, глаза с точно и неподвижно нацеленными зрачками, большой непреклонный рот, продолженный резкими складками, высокомерный нос с горбинкой, и общее выражение такое, будто проповедник постоянно сдерживает в себе внутренний гнев. Говорил он негромким глуховатым голосом, отсекая конец каждой фразы прочным смыканием губ.

— И это беседа о духе, о вере, об откровении! — сказал Бланкет, обводя всех взглядом, от которого хотелось залезть под скамью. — Стыдитесь, сестра Гэмидж!

Бабка и сама чувствовала, что неладно вышло с дискуссией. Но именно потому она и стала задираться.

— Мне нечего стыдиться, — отчеканила она. — Люди сидят взаперти. Что ж удивительного, если у них порой и развяжутся языки!

— Этого и следует опасаться. Куда заведут малоосмысленные, суетно занимательные речи? В геенну — и никуда более!

— Так говорили папы, Генрих Восьмой и Мария Кровавая, — упрямилась бабка.

— Я и покинул родину, потому что не соглашался с теми, кто…

— Ага, — не соглашались! Так почему же теперь преследуете не согласных с вами?

Тут она его поймала, да. И так ловко, по-женски, что это стало ясно всем. Разнесся одобрительный шепот, но это только подлило масла в огонь.

— Запрещаю, — сказал Бланкет, темнея лицом, — запрещаю касаться сей темы при непосвященных!

Бабка встала с места и выпрямилась.

— Здесь вам не Англия, сэр, рты не заткнете. Свободное слово да слышит каждый!

— Я говорю: нет! — крикнул Бланкет, топнув ногой. Он побледнел и стал в угрожающую позицию. — Ступайте к своей прялке, Катарина Гэмидж, — я изгоняю вас!

— Ну ты, полегче там, — сказал я, поднимаясь. — Мы не в церкви у Рокслея. Отсюда ты ее уже не выгонишь, Том-мельник, Том Хвали-Бога!

Бывший мельник ответил мне хлестким ударом по лицу. Я отшатнулся, сплюнул кровь и схватил его за грудь. Туго бы ему пришлось, да и мне, кабы не бабкина энергия, с которой она нас расцепила. Все повскакали с мест и окружили нас. Возгласы ужаса, недоумения…

— Что тут происходит? — спросил Питер. Расталкивая народ на ступенях, он спустился и стал посредине собрания — все были ему по плечо. — Ну-ка, снимите нагар со свечи… Мистер Бланкет, я вижу, вы забылись: драка с мальчишкой — умно! Сейчас как раз время — в лесу, в сотне ярдов отсюда, нашли труп индейца!

Мы выбежали из форта — уже порядком стемнело — и гуськом припустили по одной-единственной траншее за световым пятном фонаря, который качался в руке Питера. С ним шел Том Долсни — ему и посчастливилось сделать это открытие. Траншея кончилась. Увязая в снегу по пояс, мы не шли, а карабкались, следя за пятном света, которое, казалось, расталкивало густую синеву лесной чащобы. Пятно остановилось. Пока идущие сзади топтались, выбираясь из сугробов, я вышел вперед и стал, трудно переводя дыхание, у большой сосны.

Снег облепил складки меховой одежды, белой маской застыл на черном лице. Трудно было поверить, что это лицо человеческое: таким оно выглядело деревянным. Снег набился в уши, в рот, в ноздри — и все же было видно, что это молодой индеец. Рука была откинута в остановленном взмахе, туловище и ноги утонули в снегу; сломанное орлиное перо жалко торчало из пересыпанных снегом черных волос. Лопаты выкопали тело из-под снега, и оказалось, что левая нога индейца зажата медвежьим капканом. Ее освободили, просунув дуло ружья между створками механизма. Питер внимательно осмотрел труп, перевернул его, обшарил одежду — и гневно бросил:

— Чудовищная глупость! Кто-то застрелил его после того, как он попал в капкан. Кто это сделал? Ну-ка, Том Долсни, взгляни на меня… Ну, говори же: ты убил его? Зачем?

— Да, — ответил Том и поник головой. — Я это сделал, сэр.

Питер выпрямился и долго смотрел на него в упор.

— Глупец, — холодно сказал он. — Непроходимый глупец. Зачем?

— Было, знаете, уж темновато, — кротко объяснил Том. — Мне показалось… он замахнулся на меня, сэр…

— «Замахнулся»! — горько повторил Питер. — С ногой, зажатой в капкан! Трусам везде мерещатся угрозы. Ну, спасибо, Том: ты накликал на нас племя пекота. Я вижу это по тотему на груди: убитый — пекота. Быть может, это разведчик? Все равно следовало его спасти. Этим мы предотвратили бы войну, а теперь… Теперь держитесь! Теперь берегите свои скальпы! Эй, положить индейца на носилки! Заровнять следы, засыпать их как можно тщательней, да молите бога, чтоб пошел хороший снег!

Все закинули головы к небу. Нет, туч не было видно. Отдаленным зеленым блеском сияли Стожары — созвездие из семи звезд. Индейцы-онондаги зовут их Ут-куа-та. По их поверью, это семь голодных детей. Когда они умерли от голода, то стали совсем легкими и превратились в звезды.