Я жгу Париж - Ясенский Бруно. Страница 11

По сведениям, принесенным утренним выпуском «Юманите», эвакуированный за ночь Париж окружен кольцом правительственных войск. Штаб этих войск находится в Версале. Туда же бежала вслед за уходящими войсками парижская буржуазия, следуя примеру своих доблестных предков из эпохи Первой коммуны.

«Юманите» доносила о бесчинствах ушедших правительственных войск, разгромивших все радиостанции, разоривших большинство складов с провиантом, испортивших две электростанции и ряд других общественно-необходимых сооружений.

В конце газеты, в хронике, была маленькая заметка, на которую никто не обращал внимания. Заметка сообщала, что на центральной станции водоснабжения в Сэн-Мор рабочими задержан штрейкбрехер, развинтивший большой насос и пытавшийся влить туда какую-то жидкость. Пробирки, которые у него отобрали, оказались пустыми. Развинченный насос час спустя был приведен в исправность. Уличенный во вредительстве рабочий наотрез отказался сообщить мотивы своего преступления. На основании приговора чрезвычайной комиссии вредитель был ночью расстрелян.

Известие о маневре генерального штаба, эвакуировавшего Париж и окружившего его кордоном войск, произвело в городе огромное впечатление. К полудню лицо города резко изменилось.

Исчезли с площадей праздничные толпы. По улицам маршировали вооруженные отряды, гремели артиллерийские обозы. Рабочий Париж готовился к обороне.

К вечеру толпа высыпала на улицы, обсуждая последние известия.

Первую карету скорой помощи заметили в десять часов вечера на площади Отель-де-Виль. Митингующая толпа посторонилась, очищая дорогу.

Не прошло и десяти минут, как подъехала другая карета, чтобы исчезнуть в свою очередь в черной щели соседнего переулка. Никто не обращал на нее внимания.

За другой последовала третья, пятая и шестая, наполняя площадь эхом зловещего сигнала.

Первое легкое смятение стало заметно около двенадцати часов ночи. Выступавший оратор грохнулся с постамента вниз, извиваясь в конвульсиях. Оратора перенесли в ближайшую аптеку. Через пять минут приехала карета и забрала его в больницу.

Следующего человека, свалившегося на мостовую со странными признаками отравления, подобрали на площади Бастилии, третьего на Монпарнасе, перед террасой «Ротонды».

Случаи учащались. Кто-то в первый раз уронил звонкое, как монета, слово «эпидемия», которое покатилось в толпу. Никто ему не поверил. В черных туннелях улиц все чаще и чаще жалобно взвизгивали гудки карет, как одинокие крики о помощи.

* * *

Наутро проснувшийся Париж в ужасе замер над мокрой простыней газеты. С первой страницы громадными черными буквами смотрела пронизывающая холодом надпись: «Чума в Париже».

Известия были тревожные. За истекшую ночь было отмечено восемь тысяч заболеваний чумой, все без исключения со смертельным исходом.

Вспомнили о расстрелянном в первую ночь человеке, пойманном на станции водоснабжения, когда он вливал в насос какую-то жидкость из пробирок. По всем данным, расстрелянный штрейкбрехер действовал по прямой указке генерального штаба, задумавшего это преступление заранее, так как все бактериологические институты Парижа были найдены предусмотрительно опустошенными. Оборудование, которое не успели захватить с собой отступившие войска, было разгромлено. Для борьбы с эпидемией в Париже не осталось ни одной пригодной лаборатории.

Ночной выпуск газеты, которого не читал уже никто, кроме газетчиков, отмечал сорок тысяч смертных случаев.

На улицах царила пустота и молчание. Проезжали лишь автомобили с флажками красного креста.

День поднялся бледный от усталости, жаркий и шаткий. С утра на улицах появились лихорадочные толпы, вырывая друг у друга свежие обрывки экстренного выпуска. До полудня было зарегистрировано сто шестьдесят тысяч смертных случаев. Частные автомобили, превращенные в кареты скорой помощи, не в состоянии были поспеть повсюду, где требовалась помощь. Ряд общественных учреждений поспешно преображался в больницы.

Париж вымирал тихо и с достоинством, под звуки заунывных гудков и сирен.

Руслами темнеющих улиц, лентой отполированного асфальта плыли стада автомобилей, точно мертвые птицы, уносимые черным поблескивающим течением.

* * *

На Сакре-Кер гудели колокола.

С Нотр-Дам, с Мадлен, с маленьких разбросанных костелов отвечали им плачевным перезвоном колокола Парижа.

Глухие слезливые колокола били над городом свинцовыми кулаками в свою вогнутую медную грудь; из глубины костелов отвечал им грохот судорожно сжатых рук и горький набожный гул. Служба с выносом дароносицы справлялась без перерыва падающими от усталости желтыми аббатами.

В церкви на улице Дарю митрополит в золотом облачении густым басом читал евангелие, и сладко, по-пасхальному перезванивались колокола.

В синагоге, на улице Виктуар, над полосатой толпой в талесах [26] горели свечи. Как языки незримых колоколов, качались люди в размеренном движении, и воздух, точно колокол, отвечал им стоном.

III

В тенистых глубинах океана, куда не доходят уже течения, водовороты и отплески волн, в неподвижной зеленоватой воде, мертвой, как вода аквариума, в рощах гигантских водорослей, допотопных сигилярий и лиан живет рыба-камбала.

Где-то сотнями метров выше в вечной неутомимой скачке мчатся белогривые волны, черным плугом режут на метры вглубь наболевшую поверхность океана корпуса громадных пароходов. В мутном желе воды трепещут желеобразные спруты. Как холодный луч прожектора, пронизывают глубины стилетом чешуи длинные заостренные тела рыб в беспокойной, бесконечной погоне.

Внизу – тишина, холодный твердый песок, сады деревьев, бесплодных и белесых, как тучи, видимые сверху, с аэроплана. Дно – это небо, отражение неба в выпуклой необъятной капле океана, с вселенной собственных неподвижных морских звезд, шустрых хвостатых комет, – холодный посмертный приют заблудившихся, утружденных скитальцев!

На дне живет рыба-камбала. Взял кто-то рыбу, разрезал ее вдоль хребта пополам и половину положил в песок. У рыбы-камбалы – одна единственная сторона: правая. Левой стороной ей служит земля, дно.

От неиспользования органа – орган отмирает. У рыбы-камбалы все органы с левой, несуществующей, стороны перенеслись на правую. И по правой, поставленные один рядом с другим, смотрят всегда вверх два маленьких бесстрастных глаза.

Глаза смотрят всегда вверх, оба с одной стороны, непонятные, причудливые, а левой стороны просто-напросто нет.

В громадном городе Париже, в рыжем веснушчатом доме на улице Павэ живет равви Элеазар бен Цви.

Улица Павэ лежит в сердце квартала Отель-де-Виль [27], маленького еврейского Парижа. В середине международного города, в середине Франции, нанесенное сюда с востока, с черноземных полей Украины, из болотистых местечек Галиции, осело, наслоилось в несколько десятилетий, выросло бестрадиционное современное гетто, прочное, нерастворимое, обособленное.

В громадном многоязычном городе стирают друг друга в песок сотни языков, десятки народов и рас, удобряя навозом новых плодотворных элементов восприимчивую французскую почву.

Польские и русские евреи-лавочники, со свойственной им способностью не ассимилироваться, влитые в раствор любого города, выплывут на его поверхность жирным цельным пятном масла.

В Париже перемешиваются массы, возникают и рушатся правительства, сталкиваются и перескакивают в бешеной гонке происшествия. Здесь – тишина, черный блестящий асфальт, лоснящийся, как жирная грязь, ешибот и синагога, неделя – от пятницы до пятницы, и каждую пятницу на столах у окон низкорослые деревца подсвечников зацветают оранжевым пламенем свечей.

Здесь – свои собственные происшествия. К Гершелю, булочнику, приехал на красном автомобиле сын из Америки, и автомобиль не мог въехать в узкую щель улочки Прево. Из Ясс прибыла новая партия евреев, бежавших от погрома. Дочь старьевщика Менделя, которая в прошлом году убежала в город с негром-джазбандистом из кафе на улице Риволи и месяц спустя вернулась в родительский дом, родила ребенка, маленького негритенка, и старый Мендель повесился в сенях от стыда перед соседями.

вернуться

26

Молитвенное облачение.

вернуться

27

Ратуша.