Заговор равнодушных - Ясенский Бруно. Страница 26

Эрнст переспросил, обкусывая папиросу, наверно ли старик говорил, что Роберт умер. Не послышалось ли ей?

Нет. Она слышала очень отчетливо. Старик сказал, что Роберта уже похоронили.

Эрнст кивнул головой, не спеша прошел на перрон и сел в первый поезд.

Известие, полученное от девочки, огорошило его. Некоторое время он сидел, погруженный в глубокое раздумье. Из раздумья вывел его сердитый субъект, предлагавший снять ящик со скамейки: пассажирам негде сесть. Эрнст, не прекословя, живо убрал ящик. На кой черт он вообще взял эту штуковину? Придется где-нибудь оставить.

Об изобретении Шеффера он знал понаслышке. Шеффер был старый преданный товарищ, стреляный воробей, хитрец и умница, на которого можно положиться, но имел свои маленькие слабости. Одной из таких слабостей была жилка изобретательства. Его ящик с пружинами, придуманный относительно недавно, успел уже попасть на полицейскую выставку в Ватикане, чем сам автор немало гордился.

По настоянию Шеффера, сундучок его имени был испробован вначале на нескольких людных собраниях. Эффект был внушительный, но уже во второй раз парня, открывавшего крышку, поймали, и партийная организация дальнейшее применение шефферовского ящика категорически запретила. Шеффер почти со слезами уверял, что парень попался размазня, и предлагал сам обслужить несколько собраний штурмовиков. Ему отказали и согласились на единственную форму использования «матраца» (так был наименован в шутку этот пружинный снаряд) – впредь разрешалось только оставлять его в поездах.

Эрнст, по собственному выражению, всегда был противником фокусов в серьезной партийной работе и шефферовского изобретательства не поощрял. На последней партийной конференции с цифрами в руках он доказал, во сколько человеческих жизней обошлось чрезмерное пристрастие многих товарищей к внешним проявлениям деятельности партии. Если на следующий день после прихода Гитлера к власти естественно и законно было стихийное стремление партийных масс показать терроризированным рабочим и всей запуганной стране, что партия существует по-прежнему, что ее не в состоянии сломить никакие репрессии, то сейчас пора уже стихийные вспышки переключить в русло практической работы. Все эти героические красные флаги, водружаемые ночью на верхушках заводских труб, листовки и пламенные надписи, появляющиеся вновь и вновь на стенах рабочих кварталов, переведенные на валюту рабочей крови, обошлись, пожалуй, слишком дорого.

долгое время партия измеряла свои успехи тиражами нелегальной литературы. Никто не подозревал, что многие коммунистические брошюры и листовки, даже отдельные номера «Роте фане» тщательно воспроизводятся в типографиях гестапо и проникают с утренней почтой в сотни рабочих квартир. Рабочие, поддаваясь провокации, не заявляли о получении этих газет и попадали в проскрипционные списки. Люди, покупавшие в оптических магазинах увеличительные стекла, попадали в черные списки предполагаемых читателей «Роте фане», ежедневно увеличивая ряды многотысячной армии товарищей, скомпрометированных политически и непригодных больше для активной партийной работы.

Выдумки изобретателей вроде Шеффера – все эти пакетики для ванили, обертки для мыла, ложные торговые проспекты, невинные томики классиков в издании «Универсальной библиотеки», где Сид повествовал Химене о злодействах гитлеровского режима, – Эрнст одобрял лишь постольку, поскольку они выполняли свое прямое назначение: не вызывая подозрений, доводили партийную литературу до ограниченного круга проверенных работников. Как материал для дальнейшей устной пропаганды она была полезна и необходима. Применяемая как предмет широкого потребления, она могла лишь облегчить провокаторскую работу гестапо.

Выступление Эрнста, поддержанное большинством товарищей, не осталось без отклика. Оно сигнализировало лишний раз о назревшей необходимости поворота в тактике партии.

Однако на неистощимую изобретательность рабочих, пробужденную подпольем и настойчиво искавшую применения, не сразу удалось надеть узду. Одним из таких неугомонных изобретателей, доставлявших партии немало хлопот, был именно обойщик Готфрид Шеффер с его «матрацем».

Сидя в вагоне подземки, Эрнст размышлял, как ему отвязаться от этой злосчастной поклажи. Он решил подняться на улицу и, пользуясь темнотой, оставить ящик в первой попавшейся подворотне, но тут же раздумал. Был ли это естественный протест человека, умеющего ценить хорошо сделанную вещь и не привыкшего бросаться ни чужим, ни своим трудом? Или нежелание обидеть попавшего в беду товарища? Шеффер, несомненно, огорчился бы, если бы когда-нибудь узнал, что его снаряд пропал так бессмысленно и бесцельно. С другой стороны, бедный Шеффер, пытаемый сейчас в гестапо, наверняка был бы очень счастлив, узнав, что его любимый пружинный ящик еще раз заговорил в эту ночь полным голосом. Отказывать старому, пусть немного чудаковатому, но безгранично преданному товарищу Готфриду Шефферу в этой лебединой песне у Эрнста не хватило совести. И хотя такого рода чувства он обычно называл глупыми сантиментами, он все же не бросил шефферовский «матрац» в мусорный ящик, а решил, улучив удобную минуту, оставить его в вагоне.

Эрнст попробовал было встать и сойти на очередной станции, оставив свою ношу под скамейкой, но не тут-то было. Сердитый сосед окликнул его басом на весь вагон и заставил вернуться, подобрать забытый ящик.

Ситуация становилась одновременно и забавной и рискованной. Простой деревянный ящичек явно не гармонировал с элегантной внешностью Эрнста и обращал на себя всеобщее внимание. Многим полицейским агентам шефферовские ящики были хорошо знакомы…

Тем не менее Эрнст не спеша перешел на противоположный перрон и опять сел в поезд. Улучив удобный момент, он незаметно выскользнул на одной из станций, оставив ящик в вагоне.

Шагая домой, Эрнст мирно насвистывал модную песенку. Правда, он в известной степени поступил против собственных убеждений, но он не раскаивался. С чувством человека, который отправил по адресу доверенную ему посылку, он вернулся в гостиницу.

Спал Эрнст в эту ночь плохо. Потушив свет, он долго лежал навзничь, с широко раскрытыми глазами, прожигая темноту раскаленным угольком папиросы. Потом встал, включил свет и в ночных туфлях принялся расхаживать по комнате. Известие о смерти Роберта развинтило в нем все гайки. Как тут понять – правда это или подвох?…

2

С Робертом Эберхардтом связывало Эрнста в прошлом (в прошлом ли?) нечто большее, чем дружба. Выросли они вместе, потом пути их разошлись, чтобы сблизиться опять – на другой временной широте – еще теснее и неразрывнее.

Лет двенадцати они встретились оба за школьной партой и быстро стали неразлучными, хотя все, казалось, противоречило этой дружбе. Отец Эрнста был простой слесарь, не вкусивший плодов науки и поклявшийся предуготовить эту возможность сыну. Отец Роберта именовался профессором и имел собственный особняк, по специальности же был астрофизик, то есть, в представлении Эрнста, смотрел в трубу на звезды: вполне естественно, чем же еще заниматься богатому человеку? По более точным сведениям Роберта, отец его занимался «теорией приливов». Что это за теория, было не вполне понятно, да и, по правде, не очень интересно. По всем данным, она имела какое-то касательство к притяжению Луны. О притяжении этом оба юных друга знали лишь, что оно вызывает приливы и отливы на море и менструации у женщин, отчего загадочное существо – женщина – становилось еще более таинственным, тревожно-непонятным и даже немножко враждебным.

И по своему характеру и по своей комплекции оба друга представляли самую резкую противоположность. Эрнст – крепкий, озорной, неусидчивый и деспотичный. Роберт – квелый, застенчивый, маленький ростом. Что касается школьной учебы, то и ее оба друга воспринимали по-разному. Эрнст глотал ее, как похлебку, между делом, и переваривал на ходу. Роберту она давалась мучительно, как искусственное питание, при постоянном вмешательстве репетиторов. Вид у него после этих процедур был такой, словно науку вливали ему через нос.