Безрукавка и пес - Ясуока Сётаро. Страница 2

Поэтому необходимость ухаживать за отцом выводила его из себя. Нелегкое дело – забота о немощном старике, и денег уходит немало; но совершенно непереносимым было другое – присутствие в доме лишнего человека, не знавшего, как убить время, нарушало привычный ритм его жизни. Вот и возникла идея женитьбы – чтобы жить с отцом врозь; по той же причине и дом для супругов сняли подальше – в Тиба. Ближе не имело смысла. Однако за это теперь приходилось расплачиваться: поездки к отцу сделались для него тяжким бременем.

…Конечно же, положение его не было исключительным. Однако другие относились к подобным проблемам проще. Как-то раз в компании, на приятельской вечеринке, он посетовал на свою жизнь.

– А ты считай, что едешь к любовнице! – съязвил Д., и все покатились со смеху. Сам Д. был большой охотник до приключений и остальных считал такими же любителями амурных дел; поговаривали, что он, имея семью, каждый вечер навещает еще двух дам – в общем, буквально на части разрывается. Впрочем, пока сам не хлебнешь, не поймешь, как тяжко ему приходилось……Может, и впрямь приударить за женщинами, как советует Д.? Он задумался, глядя на сверкавшее в сероватой дымке море. Нет, и тогда он будет смотреть на мир прежним взглядом – грустным, усталым и преисполненным тяжкого чувства долга…

В десяти минутах ходьбы от станции Г., прямо посреди живой изгороди, тянущейся вдоль дороги, – ворота. Собственно, и воротами-то их не назовешь – торчат среди веток два обгорелых колышка, и не раз он, проглядев их, шагал мимо, возвращаясь потом обратно; вот и сегодня опомнился, только когда прошел лишних метров пятьдесят. Бредя назад, он неожиданно для себя ощутил странное, неуловимое очарование этих притаившихся в зарослях черных столбиков и вспомнил любимую присказку Д.: дом человека, живущего на содержании, непременно приобретает романтический вид…

У самого входа, перед стеклянными сёдзи, блестела в лучах полуденного солнца сколоченная из тонких бамбуковых стволов веранда. В прошлый раз ее не было.

– О, кто приехал! – обрадовалась мачеха, развешивавшая на дворе, подвязав рукава, выстиранное белье.

– Какая красота, – заметил он, показав на веранду.

– Да уж. Упросила мастера, он и сделал. Очень она отцу нравится, каждый день греется тут на солнышке. Отец! Посмотри-ка, кто к нам приехал! Синта-сан, Синта-сан приехал из Токио!

Мачеха с наигранной поспешностью раздвинула сёдзи. Послышался отцовский голос, и из комнаты выглянуло старчески багровое лицо. В первое мгновение он даже опешил: трудно было узнать в выползшем на веранду старике, одетом в серое кимоно и темно-коричневую безрукавку, собственного отца. Бамбуковый настил под отцовским телом прогнулся, и ему показалось, что отец болен. Но уже в следующую секунду он понял, что ошибся: вид у отца был цветущий, как никогда, волосы аккуратно подстрижены и зачесаны назад.

И когда это отец успел так перемениться? – поразился он. С прошлого приезда двух месяцев не прошло…

– Как жизнь? – опомнившись, без особого энтузиазма спросил он.

– Спасибо… – Отец едва заметно улыбнулся, ожесточенно почесал за ухом и умолк. Ему тоже больше нечего было добавить, и он, усевшись, принялся обозревать прилегавший ко двору пустырь.

…Огород. Курятник. Что растет там, на огороде? Какие-то бледно-зеленые ростки вытянулись в ряд среди черных комьев земли, выпустили крошечные листочки. В прошлый раз он видел только курятник, пустырь был нетронут, и на девственной целине валялись старые татами [1] и соломенные веревки.

Похоже, жизнь тут наладилась, подумал он и испытал некоторое облегчение. Два месяца назад отец, в старых военных брюках, бестолково суетился у курятника, а мачеха с недовольным видом металась из комнаты в кухню. Вообще-то, когда отец начинал раздраженно ходить взад-вперед, это вовсе не означало, что он не в духе; просто, задумав что-то, переставал обращать внимание на окружающих. Зная эту черту, он не придал тогда суете никакого значения, однако теперь стало очевидно, что все же в тот день отец был слегка не в себе. Да и мачеха переменилась разительно: теперь она вела себя так, будто живет здесь по меньшей мере лет десять. Устраивает ее жизнь с отцом или нет, но она сумела по-своему приспособиться – это заметно даже по атмосфере в доме.

– Ну как, навестили приятелей в Токио? – не без ехидства поинтересовался он.

– А? Ну да, навестила… – Мачеха натянуто улыбнулась, стараясь скрыть замешательство, а он подумал: поди не слишком они тебя ласково приняли, твои приятели. Оттого и перемены в настроении… И «приятели», и сам нынешний Токио, похоже, отрезвили ее. Но почему-то он насторожился.

…Что тут происходит? Наблюдая за куриной суматохой, он вдруг почувствовал, как к горлу подкатывает комок: заметил, из чего сделан курятник. Деревянные рамы с натянутой на них металлической сеткой, сколоченные кривыми гвоздями кормушки напомнили времена, когда они всей семьей ютились на даче у родственников: Япония потерпела поражение и профессиональные военные стали никому не нужны; тогда отец целыми днями как одержимый сколачивал кормушки, гнезда, насесты. Он помнил это удивительно отчетливо. Даже куры, что сидят в курятнике, – потомки цыплят, вылупившихся из яиц в те дни…

Достав из гнезда маленькое, точно перепелиное, яичко, он равнодушно спросил:

– Все так же несутся – раз в три дня? Отец неопределенно усмехнулся:

– Не знаю… За ними теперь она смотрит.

Он поднял глаза – и не нашелся, что ответить. Отец стоял с рассеянным видом, засунув руки за оби [2]; носки на нем были домотканые, а уличные гэта хоть и недорогие, но новенькие. Придирчиво оглядев всю отцовскую фигуру, он не обнаружил ни единого пятнышка. Когда после войны их выселили из дома и семья в поисках крова кочевала с места наместо, отец,куда бы они ни ехали, в первую очередь собирал в дорогу своих кур и нес их сам, с величайшей осторожностью… Теперешнее безразличие необъяснимо. Что происходит? – снова недоуменно подумал он.

Оба молчали. Из комнаты послышался мачехин голос:

– Синта-сан, пожалуйте в дом. А то отец готов сидеть там до вечера. Не ровен час, простудится… Отец, не холодно тебе в о-сота? Может, подать хаори?

Кожа на висках у отца порозовела, от смущения все лицо залилось пунцовой краской. А он ощутил болезненный укол в сердце. Вот оно как, о-сота… Так называли на родине отца теплую безрукавку, но отчего-то в устах мачехи это слово неприятно резало слух. А жеманство, с которым она выговаривала его, сразу вызвало в памяти каблуки и широкополую шляпу.

…Почему я обращаю внимание на такие пустяки? – раздражаясь от собственной мелочности, подумал он, поднимаясь в дом. Какая разница, какое у нее произношение! Но тут же в глаза бросилась уродливо свисавшая с сутулых отцовских плеч безрукавка – точно неуклюжее животное забралось на спину, – и ему снова стало противно. Нелюбовь к безрукавкам он унаследовал от матери: та ни разу, даже в детстве, не надела на него безрукавки. Да и на отца тоже. Оттого и сегодня, увидев отца, вышедшего к нему в о-сота, он пережил легкое потрясение.

Войдя с освещенного ярким солнцем двора в дом, он в первую секунду ничего не мог разобрать – так темно показалось внутри. И в самом деле, не только в крохотной, в два с половиной дзе, прихожей, но и в комнатах царил полумрак. Ему почудилось, что он пришел не к отцу, а в незнакомый, чужой дом. Это странное чувство возникло от прикоснования ступней к шероховатой поверхности татами и постепенно передалось каждой клеточке тела.

– Бр-р! Холодина! – непроизвольно вырвалось у него, и он тут же осекся, едва не брякнув: «На улице и то теплее!»