Welcome to Трансильвания - Юденич Марина. Страница 58

Впрочем, ни о чем подобном Костас подумать не успел, каменная глыба, оказавшаяся потайной дверью, медленно приоткрылась перед ним, приглашая — если хватит дерзости и сил — проследовать в неизвестность.

Не без колебаний Костас решился.

Помещение, в котором он оказался, протиснувшись в узкую щель, оказалось совсем небольшим и совсем не таким высоким, как центральный зал подземелья и сводчатые коридоры.

Более всего оно напоминало маленькую кладовку или тайник, в котором на глазах потрясенных преследователей легко мог исчезнуть уходящий по коридору обитатель замка.

Буквально раствориться в стене.

Похоже на Дракулу.

Очень похоже.

Костас снова вспомнил рассказы покойного доктора Эрхарда — тот, кто запомнился в веках как «сажающий на кол», был отнюдь не тупым садистом. Валашский господарь обожал всевозможные фантасмагории и розыгрыши, леденящие душу.

Этот, пожалуй, был из той самой серии.

Луч фонарика скользил по неровным, шероховатым стенам тайника и поначалу не находил ничего в сером каменном однообразии.

Потом…

Потом Костас испытал удушливый спазм ужаса.

Глаза неожиданно столкнулись с чьим-то пристальным взглядом.

Некто смотрел на него из темноты, в упор.

И был почти рядом.

Прямо напротив.

Рука с фонариком застыла на мгновение, и этот миг, показавшийся вечностью, Костас как завороженный смотрел в эти глаза.

Огромные, миндалевидные, неподвижные.

Неживые.

Последняя мысль забрезжила в сознании, возвращая способность думать и двигаться.

— Нет, черт возьми, это не человек. И не призрак. Это… Это…

Луч фонарика лихорадочно заметался по стене.

Сердце в груди Костаса встрепенулось, забилось медленно, постепенно возвращаясь к привычному ритму.

— Портрет! Черт меня побери, портрет. Ай да Льянка! Не соврала, глупая курица!

Он почти пришел в себя, и рука с фонариком двигалась теперь неспешно, постепенно отвоевывая у тьмы древнее изображение.

Женщина на портрете, чьи глаза внимательно, как почудилось сначала, разглядывали Костаса, была молода и действительно — в этом тоже не солгала бойкая трактирщица — удивительно красива.

Впрочем, несомненно, следовало отдать должное и неизвестному живописцу.

Он же, в свою очередь, строго следовал иконописным традициям. И потому слегка вытянутый смуглый лик, тонкий нос и огромные миндалевидные глаза той, что позировала ему четыреста лет назад, складывались в облик богоподобный.

Нежные губы ее, как и положено было бы святой деве, тронула легкая, едва заметная улыбка.

Но главное…

Луч фонаря снова замер, словно зацепившись за одну точку на картине.

Да, без сомнения, главное, что рождало ощущение святости, а вернее, сходства с Девой Марией, был младенец.

Женщина на картине держала на руках младенца, столь же трепетно прижимая его тонкими руками к груди, сколь тысячу раз на тысячах икон прижимает младенца Христа к себе Пресвятая Матерь Божья, Пречистая Дева Мария.

— Боже правый! Поенарская принцесса была матерью. Неужто грозный Дракула обрек на смерть и свое дитя?

Луч фонаря снова пустился блуждать по стене.

Непроизвольно Костас сделал несколько шагов вперед, стремясь приблизиться к портрету почти вплотную.

Будто это могло что-то прояснить.

Впрочем, возможно, и могло бы.

Не случись того, что произошло.

Сначала ему показалось, что дело заключается в пустяке: нога неловко встала на подвижный камень — и Костас на секунду потерял равновесие.

Как и все в подобных случаях, он взмахнул руками, широко, насколько позволяло пространство, раскинув их в стороны.

Главное, мелькнуло в сознании, не зацепить портрет.

Он еще не знал, что это было далеко не главным.

Руки парили в пространстве, не касаясь портрета, и, по всему, давно уже следовало обрести равновесие.

Но вместо этого Костас почувствовал странное — почва, качнувшись, стремительно ушла из-под ног.

И сразу же он очутился в чьих-то сильных, можно было подумать — спасительных и дружеских объятиях.

Одно удручало и мешало поверить в это безоговорочно.

Были те объятия холодными.

Ледяными, как могильные плиты в старинных склепах.

Логика доктора Брасова

— Могу вас заверить, она всегда была безупречна! Именно безупречна. Потому оппонентам приходилось туго. И вообще — полемистом он был от Бога. Но почему — ради всего святого! — дорогая леди, у вас возник этот вопрос? Неужели существует повод, дающий основания усомниться?..

Старик разволновался не на шутку.

Встреча с профессором Ионеску была первой из тех «полезных и необходимых встреч», которые взялся организовать для друзей лорда Джулиана его высокопоставленный знакомец.

Пока — надо сказать — он неукоснительно держал слово.

Стивен Мур с утра отправился знакомиться с румынскими криминалистами, занятыми расследованием сразу нескольких кровавых, судя по всему, все-таки ритуальных убийств.

Полина, внимательно изучив список возможных собеседников, остановилась на профессоре Ионеску, этнографе и историке, хорошо знавшем покойного доктора Брасова.

Оба они преподавали в одном университете и даже принадлежали одной кафедре, до той поры, пока, оставив официальную службу, Дан Брасов не отправился в Сигишоару, решив полностью заняться главной темой своей научной жизни — историей валашского господаря Владислава.

Впрочем, надо полагать, история Влада Пронзателя подчинила себе не только научную, но и вообще всю жизнь Доктора Брасова.

Он был одинок, замкнут, в иных увлечениях не замечен. Ибо тратить время на что-то, помимо главной темы считал непростительной роскошью и мотовством. Так говорили все, кто знал профессора Брасова. И, право слово, не верить им у Полины не было ни малейшего основания.

Доктор Ионеску не принадлежал к поклонникам Дана Брасова и не был его близким другом.

Впрочем, близких друзей у покойного не было вообще. К тому же по ряду сугубо научных моментов имел с ним определенные расхождения, на которые неоднократно указывал.

Разумеется, исключительно в рамках ученой полемики. И получал аргументированные возражения доктора Бра-сова в ответ.

Надо сказать, что в глубине души и то и другое считала Полина казуистикой чистой воды, но в некотором смысле эти малосущественные разногласия определили ее выбор. Слепых поклонников и бездумных апологетов она опасалась.

Однако ж выходило, что разногласия двух ученых мужей были сильно преувеличены, а дружба — или по меньшей мере приятельство — существенно преуменьшена.

Ибо невинный вопрос относительно того, насколько логичной и стройной была обычно система доказательств, приводимых доктором Брасовым, вызвал у доктора Ионеску всплеск откровенного возмущения.

Не хватало только рассориться со стариком, так и не узнав у него главного.

Или же — более того — стать причиной легкого апоплексического удара.

Судя по дряблым старческим щекам, враз побагровевшим, такая возможность была отнюдь не гипотетической. Полина бросилась сглаживать ситуацию:

— Боюсь, я не слишком удачно сформулировала вопрос, господин профессор. Полемические способности доктора Брасова не вызывают сомнений. Речь о другом. Существует, как вам, безусловно, известно, два основных способа ведения научной дискуссии, особенно дискуссии письменной. Первый заключается в том, чтобы сначала полностью изложить доводы оппонента и потом, один за другим, опровергнуть их. Либо — и это, так сказать, второй способ — делать это последовательно, чередуя доводы противника и свои на этот счет соображения. Вот что я имела в виду, задавая вопрос.

— Ну что за вопрос, дорогая dama? Разумеется, мне знакома и та и эта манера. Что именно вас интересует — какой придерживался коллега Брасов?

— Совершенно верно, профессор. Какой?

— А почему, собственно, вас интересует? То есть какое, в конце концов, это имеет значение? И для чего? Не понимаю. Мне было сказано лицом, заслуживающим всяческого доверия, что вы прибыли из Великобритании, чтобы расследовать гибель коллеги Брасова. Как может помочь следствию манера ведения дискуссии, которой придерживался Дан? Не понимаю.