Ратоборцы - Воронова Влада. Страница 24

Человек с пронзительным воплем, от которого волки трусливо оборвали репетицию и рванули наутёк, повалился на снег. Мирайинг бросила ему загодя приготовленное заклинание исцеления.

— Что ж, — сказала она поскуливающему от свежепережитой боли и страха человеку, — товар стоит своей цены. — Мирайинг уронила на снег купюры. Человек резво подполз, принялся собирать.

— А премиальные, госпожа? За испытания.

«Великое изначалие, — подумала Мирайинг, бросая на снег ещё две купюры, — как они все предсказуемы. Как глупы и примитивны. Раса обезьян».

— Пшёл вон, — сказала она.

Повторять человек не заставил, убрался в поляны вмиг.

— Киарин, — негромко окликнула Мирайинг.

Из-за сосны вышел лайто, синеглазый как и сестра. Одет точно также, только пояс простого долинника — коричневый, без украшений. И ножны у кинжала простые, без затей. Хелефайи богатством воображения не отличались никогда, и многие столетия со смесью восхищения, зависти и благоговения смотрели на затейливое разнообразие человечьего рукомесла — одежды, архитектуры, утвари…

— Проводи его поближе к деревне, — сказала Мирайинг брату, — и убей так, чтобы селяне подумали на бродячего упыря.

Киарин кивнул в ответ. Обычно упыри — крупные хищные звери неуёмной прожорливости — предпочитают отсиживаться в лесу, но зимой, особенно если, как в этом году, их за лето расплодилось слишком много, отправляются искать новые места обитания, стаями и поодиночке. Ради убитого упырём деревенский жандарм не станет тревожить префектурные власти, бедолагу без лишних проволочек закопают на деревенском кладбище. Тем более, что до утра трупом обязательно кто-нибудь да подзакусит — не прохожий упырь, так волки.

— Так вы согласны поработать один вечер моим советником? — спросил повелитель. — Я оплачу вашу работу как проводнику, по расценкам Трилистника, с почасовым начислением.

Человек ответил серьёзным внимательным взглядом. Повелителю показалось, что Славян способен просмотреть его и без телепатии. На редкость неприятное ощущение. Словно в далёкой юности, когда он стоял под холодным пронзительным взглядом своего тогдашнего повелителя.

…Пятый день, как он прошёл испытания Второго Круга. Самый юный дарул южных общин, всего-то восемьдесят лет.

— Общинам не хватает повелителей, Доминик. А ты силён и крепок. И честолюбив. — Размеренный, бесстрастный голос повелителя с первого же слова загнал душу в пятки. — Ты должен пройти Третий Круг.

— Нет, повелитель. Я не смогу. Прошу вас, повелитель… Я не смогу.

— Это приказ, дарул.

— Слушаюсь, повелитель, — склоняется Доминик, а душа воет от страха и обиды: почему я? за что? мало других дарулов?

— Потому что за всё надо платить, и в первую очередь — за собственные совершенства. Никто из дарулов общины Третий Круг не выдержит. А ты — возможно. Как видишь, я честен. Да, такая честь вполне заслуживает этого места, — отвечает на безмолвную ругань повелитель. — И этих действий. Я подстрахую тебя где смогу, но Третий Круг — путь на одного.

Повелитель не соврал, действительно подстраховывал, где только мог. И где не мог — тоже, пока Доминик не вытолкал его из Круга, только повелителя лишиться Тайкалице и не хватало. Когда измученный Доминик выполз из Круга, повелитель был уже для него коллегой Себастьяном.

А всего лишь через сто восемнадцать лет он сам приказал юному дарулу войти в Третий Круг. Отказаться мальчишка не смог. Физически. После было ещё четверо. И то, что всех их Доминик теперь называет коллегами, горечи воспоминаний не заглушает…

— Я не телепат, — сказал человек.

Не врёт. Он действительно ничего не услышал и не увидел, хотя и узнал что-то для него важное, потому что совет дать согласился. Какое всё-таки мерзкое ощущение — словно стоишь голый на центральной площади Гавра, а зеваки обсуждают тебя во весь голос.

Мимолётная сочувствующая улыбка человека взбесила. Бояться понимающих людей он научился ещё во время своей первой войны, в восемнадцать лет. Соколы тоже на редкость понимающие. Только вот понимание у них холодное как прикосновение острой льдинки, и режет, и морозит. А здесь — именно со-чувствие. И горечь, и радость, и надежды, и опасения человек с ним разделил. Давно такого не было, целых сто двадцать три года. С тех пор как в бою погибли жена-гоблинка и брат-вампир, единственные люди, для которых он был не повелителем общины, а Домиником. Он и забыл, что вдвоём и беда меньше, и радость слаще. И каково это — оказаться под глубинным ментальным просмотром. Всё забыл.

Несмотря на твёрдую решимость, храбрости Лаурин набиралась весь ужин и фильм, который они смотрели по телевизору в фойе. И начала разговор совсем не так, как планировала.

— Ты должен пойти к Славяну и поговорить! — сказала она, едва вслед за Дариэлем переступила порог комнаты. — Хватит ежевечерне мотаться через полгорода только для того, чтобы посмотреть на его окна.

Спина у Дариэля напряглась и закаменела словно в ожидании удара плетью.

— И давно ты знаешь? — спросил он, не оборачиваясь. Уши оттопырились, кончики сложились как при опасности.

— С первого дня, — не стала лгать Лаурин. — Или почти с первого. Дариэль, сколько можно себя терзать? Просто вылези из кустов, поднимись к нему и поговори.

Плечи у Дариэля обмякли, верхушки ушей опустились и повернулись к щекам.

— Поговорить с тем, кто давным-давно меня забыл? — меркло сказал он. — И предоставил право забвения мне?

— Ошибаешься. Он прекрасно тебя помнит. Я спрашивала.

Дариэль резко обернулся, уши у него поднялись торчком и полностью развернулись к Лаурин, глаза распахнулись во всю ширь, сверкнули надеждой и страхом одновременно.

— Недели две назад, — сказала Лаурин, — мы встретились в одном из магазинов Трилистника. Случайно, но я уже к тому времени вполне дозрела, чтобы пойти к нему и упросить поговорить тобой. От неожиданности у меня все мысли вылетели, я только и смогла сказать, что встретила мужчину, которого полюбила по-настоящему, навсегда, и больше не буду к нему приставать. Он стал меня поздравлять, говорил, что по мне видно, такие красивые глаза бывают только у счастливых в любви женщин. Так искренне обрадовался чужому счастью… — смутилась Лаурин. — Тогда я спросила: «Помнишь хелефайю, с которым я познакомилась у тебя дома? Это он». А Славян ответил: «Дариэль отважный и честный парень, Элайвен, держись за него покрепче».

Дариэль смотрел на неё неверяще, даже едва заметно отрицательно мотнул головой. Лаурин разозлилась.

— Хватит искать отговорки! Или поговори с ним, или забудь.

— Забыть?! И кем же я стану, если забуду?

— Подонком. Есть люди и поступки, которые забывать нельзя. — Тут Лаурин была согласна полностью. Зато всё остальное глупость непроходимая. — Тебе просто надо встретиться с ним и всё решить. Ты напрасно боишься, — сказала она, — Славян совсем не держит на тебя зла…

А вот этого говорить было не надо. Дариэль сдавленно застонал, совсем как тогда в парке, закрыл лицо ладонями, вцепился так, что побелели ногти.

— Дариэль… — робко проговорила Лаурин, шагнула к нему из коридорчика. Дариэль сел на стул, безвольно уронил руки, уши обвисли.

— Поговорить… — сказал он сипло, внимательно посмотрел на Лаурин и спросил требовательно, так, что не ответить нельзя: — Разве у меня, — подчеркнул он, — есть право молить о прощении? Я нарушил долг гостеприимства, я назвал выворотнем, грязнейшим словом, того, кто разделил со мной хлеб и ночлег, кто не побоялся доверить мне жизнь.

— Дариэль, — Лаурин, чтобы не дрожать на подкашивающихся ногах, прислонилась к косяку, — ты говоришь об искупительном деянии?

— А после того, что я сотворил, остаётся что-то другое?

Искупительное деяние — это когда оскорблённый решает, жить обидчику или умереть. Здесь либо прощают до конца, от всего сердца, либо обидчик расплачивается за причинённое зло жизнью. Чтобы решиться на искупительное деяние, нужны немалые смелость и благородство, но ещё больше смелости и благородства требуется от того, для кого искупительное деяние совершается. Простить нередко труднее, чем придти с повинной.