Голубица в орлином гнезде - Юнг Шарлотта. Страница 14

– Брат, постарайся сделаться добрым бароном Эббо!

ГЛАВА V

Молодой барон

Под сводами часовни покоилась Эрментруда фон Адлерштейн вместе со своими предками; Христине нечего уже было делать в замке.

Действительно, ей пора уже было вернуться к дяде, хотя она чувствовала более сожаления, покидая замок, чем сама когда-либо могла предвидеть. Христина стала просить отца отвезти ее в Ульм, но тот резко ответил ей, что она сама не знает, что говорит. Шлангенвальдские рейтары осаждали все дороги, кроме того, ульмские граждане так были раздосадованы похищением констанского вина, что ни один из партизан Адлерштейнского барона не мог показаться на улицах Ульма, не подвергая себя опасности быть колесованным.

– Но, – спросила Христина, – неужели же для меня не остается никакой надежды? Разве отец не может свезти меня пока в какой-нибудь монастырь, откуда я могла бы написать дяде, чтобы тот приехал за мной?

Гуго начал жаловаться на упрямство женщин; но под конец объявил, что если бароны выполнят свое намерение и отправятся в Линц поклониться императору, – предположение, в виду которого прекращены были все враждебные действия у Спорного Брода, – тогда может быть ему и возможно будет оставить дочь где-нибудь на дороге, в каком-нибудь монастыре.

Христине пришлось удовольствоваться этим ответом. Бедное дитя! После смерти Эрментруды, пребывание ее в Адлерштейне не только не имело никакой цели, но еще увеличивали затруднения ее положения. Правда, никто не оспаривал ее прав собственности на верхнюю комнату и башенки, и по-прежнему Христина только в обеденные часы должна была присоединиться к другим обитателям замка. К тому же, все эти обитатели, за исключением одного только, не обращали ни малейшего внимания на бледную, робкую девушку. Но зато это исключение и усугубило ее тревогу.

С молодым бароном у Христины установились отношения, которые не так было легко порвать. Во все время болезни Эрментруды, Христина была утешительницей, помощницей, руководительницей Эбергарда, между ними установились симпатичные отношения, которые должны были прекратиться, как только не стало Эрментруды; но прекращение этих отношений не могло на первых порах остаться незаметным для Христины.

В самый день смерти Эрментруды, Христине вдруг припомнилось одно замечание тетки Иоганны, и она подумала, как строго должна наблюдать за собой, если желает остаться той же скромной, безукоризненной девушкой, какой привез ее отец в Адлерштейн.

Когда Христина погружена была в эти размышления, на лестнице послышались знакомые шаги. Христина поспешно удалилась в маленькую башенную комнатку и заперла за собой дверь; сердце ее билось сильно. Христина слышала, как сир Эбергард в волнении расхаживал по комнате; походив, он бросился в кресло и глубоко вздохнул; минуту спустя, Эбергард назвал Христину по имени. Она вынуждена была отворить дверь, и почтительна спросила:

– Что вам угодно, барон?

– Что мне угодно? Немножко спокойствия и воспоминания о той, кого уже нет более. Смотря на отца и мать, подумаешь, что из дома вылетела какая-нибудь куропатка. Когда любимая собака отца упала в пропасть, право, мне кажется, он был более огорчен, чем теперь!

– Может быть и должно сожалеть более о животном, которому не суждено ожить, – сказала Христина. – Ваша возлюбленная сестра нашла теперь приют у подножия алтаря, более блестящего, чем алтарь нашего Ульмского собора.

– Присядьте, Христина, – сказал Эбергард, подвигая к камину стул. – Сердце мое разрывается на части, я не могу выносить оглушительного шума, происходящего там внизу. Скажите мне, куда ушла моя дорогая Эрментруда?

– Ах, барон, извините, меня ждут там, внизу, – сказала Христина, скрестив руки на груди, как бы желая сдержать свое волнение.

Христина сочувствовала горю Эбергарда, но тем не менее, хотела удалиться.

– Зачем тебе идти туда? Тебе там нечего делать. Скажи правду: отчего ты не хочешь остаться со мной? – прибавил Эбергард, широко раскрыв глаза.

– Горожанка не может быть собеседницей, достойной благородного барона.

– К черту эти глупости! Разве моя мать сделала тебе что-нибудь неприятное, дитя мое?

– Нет, барон, – отвечала Христина, – она не обращает на меня никакого внимания; но тем более, я должна держать себя осторожно.

– Так ты не хочешь, чтобы я приходил сюда? – сказал Эбергард с упреком.

– Я не имею никакого права требовать этого; но если вы будете приходить, я вынуждена буду уходить к Урселе.

– И быть там, с теми грубыми тварями! – вскричал барон, вставая. – Нет, я этого не допущу, я лучше уйду. Но, Христина, ведь это слишком жестоко с твоей стороны. Клянусь тебе честью рыцаря, что все будет точно так же, как было при жизни той, кого мы так любили.

И голос молодого барона дрогнул.

– Нет, барон; этого не может быть, – сказала Христина, краснея и опуская глаза – Это было бы неприлично. Ах, барон, вы добры и великодушны, не старайтесь отягчать мне исполнение долга, другие девушки, не столь одинокие, как я, слышат по крайней мере беспрестанно предостережения от своих родных и друзей. А я одна!..

– Добры и великодушны! – повторил Эбергард. – И это говорите вы. А давно ли вы сказали мне, что я не истинный рыцарь!

– Я назову вас истинным рыцарем, и от всего сердца, если вы пощадите мою слабость и беззащитность, – отвечала Христина, с полными слез глазами.

Эбергард встал, как бы с намерением удалиться; но, остановясь и вертя в руках золотую цель, сказал:

– Но как же могу я сделаться добрым рыцарем, каким желала меня видеть сестра, если вы не захотите указать мне, что делать?

– Я сама так часто заблуждалась, что не могу руководить вас по прямой дороге, – сказала Христина, с трудом призывая на помощь всю свою твердость.

Затем Христина спустилась с лестницы и пошла в кухню, здесь ей едва удалось найти предлог, чтобы объяснить свой приход.

Христине пришлось выдержать тяжелую борьбу, кроме сочувствия и признательности к молодому барону, Христина с отчаянием убедилась, что к нему влекло ее еще другое, более нежное чувство. Отчего, когда простой здравый смысл призывал ее в Ульм, она чувствовала такое отвращение при мысли очутиться снова в замкнутых стенах города и дышать его удушливым воздухом? Отчего ее пугала перспектива прежней, спокойной, мирной жизни? Отчего вдруг мысль о браке с честным гражданином сделалась ей до такой степени невыносима, что она начала мечтать лишь о монастырской жизни? Муж этот был бы конечно какой-нибудь мирный чиновник, между тем, как окружающие ту же Христину люди были может быть просто разбойники, но несмотря на то, она не могла примириться с тем, что прежде считала своей естественной судьбой. И почему простой обмен поклонов, несколько слов, сказанных мимоходом за столом, заставляли ее мечтать весь остальной день? Сердце изменило ей, и бедная девушка чувствовала, что преступила, если не делом, то помышлением, советы тетки Иоганны касательно молодых баронов. Она плакала в тишине своей комнаты, молилась, боролась со своими чувствами, стыдясь каждого радостного движения, ощущаемого при виде Эбергарда.

С первых же дней, он начал садиться подле Христины и продолжал это делать постоянно, хотя часто холодно молчал в ее присутствии, и Христина каждый раз упрекала себя, что не могла радоваться такому молчанию. Иногда Эбергард обращался к ней с несколькими дружественными словами, но поддерживал лучше, чем Христина могла надеяться, свою рыцарскую честь, и никогда не входил в комнату молодой девушки. Только по временам молодой барон подходил к дверям ее комнаты, приносил ей цветы, ягоды и раз, между прочим, принес пару горлинок.

– Возьмите их, Христина, – сказал он, – они так на вас похожи.

Справедливость требует прибавить, что в таких случаях Эбергард так долго всегда оставался у дверей, что Христине приходилось призывать на помощь всю свою смелость и запирать наконец двери.