Прибой и берега - Юнсон Эйвинд. Страница 47

Коленями, руками он чувствовал плети водорослей, раковины, более мелкую гальку, песок. Песок, подумал он о том мягком, во что упирались ладони. Это песок. Он немного полежал, вбирая грудью воздух, хрипя. Из носа и рта у него струилась вода. Он встал на колени, опираясь на локти, — его рвало.

Это было устье реки.

Он, щурясь, поглядел на него, оно мерцало желтым и зеленым. Трава, подумал он, трава, деревья. Он полежал без движения, земля ходила под ним ходуном. К горлу снова подступила судорога рвоты, но рвать было уже нечем. Локтями он упирался в сухой песок, песок был теплым, а нижняя часть тела и ноги были погружены в воду, которая стала холоднее. Холодно, подумал он. Вода холодная.

Он подтянулся еще немного выше по песку, ему удалось перевернуться на спину. В одно ухо попала вода, она шумела, давила. Он потряс головой, но вода не выливалась. Он прищурился, деревья стали видны отчетливей. Река, широкий поток исчезал между деревьями. Поодаль у подножия отвесной скалы была трава и листья. Листья, листва, опадающая осенью с деревьев. Здесь мне лежать нельзя. Море ищет меня. Море охотится за мной. Сюда оно может добраться. Он пополз еще выше. Путь от песка до листьев и травы был бесконечно долгим. Море гналось за ним, стремилось схватить его, добраться до его убежища. Он дотянулся до скалистой стены. Она была теплее песка. Тепло, подумал он. От нее идет тепло.

Ему удалось встать на колени. Земля качалась под ногами, ему пришлось опереться на скалу, которая закачалась тоже, норовя на него рухнуть. Но он собрал все силы и остановил скалу. Немного погодя он сумел подняться на ноги, постоял, но всего лишь мгновение, потом упал снова да так и остался лежать. Плечи царапались о камень. Наверно, я весь исцарапан, думал он. Но это пустяки.

— Это вовсе не опасно, — попытался он сказать вслух. И тут он заплакал. Я касаюсь земли, подумал он. И, шевеля распухшим языком, произнес:

— Я касаюсь земли.

Они заломили ему руки назад и пригрозили: если он не станет говорить, его привесят за руки. «Знаешь ты, каково тому, кого бьют по пяткам? А может, наоборот, мы вздернем тебя за ноги вниз головой, мы что хотим, то и делаем, мы слуги Посейдона». То были люди из дальних краев на юге, на севере и на востоке, они хотели знать. «Говори, а не то размозжим тебе пальцы». Он не сдавался. «А может, раздавим тебе мошонку, представляешь, каково тебе придется. Хорош из тебя выйдет герой». Он закричал, но они давить не стали, только дотронулись. «Ладно, мы отрубим тебе пальцы, мы ведь тебя жалеем. Далеко на востоке тебе бы повырывали ногти, один за другим, но мы тебя жалеем, только говори». Он пытался придумать, как сделать так, чтобы не заговорить. Ему зажали руки между двумя деревянными досками. «Убивать мы тебя не станем, мы тебя жалеем. Ты еще жив и можешь кричать. Можешь пускать слюни, можешь блевать, когда мы станем пинать тебя в живот. А ведь нам ничего не стоило бы вспороть тебе брюхо, чтобы ты увидел свои кишки и в них дерьмо. Но мы тебя жалеем». «Мы тя жи-леем», — произносили они на своем чужом, грубом наречии. «Говори, сколько у вас было кораблей, сколько вас было человек, где вы спрятали свои сокровища, где твои золотые и серебряные сосуды, половину тебе оставим, только говори. Молчишь? Ладно, тогда отрубим тебе полпальца на правой руке. Вот, полюбуйся. Могли бы отхватить и весь палец, но мы тя жилеем, мы люди жалливые, мы люди». Их лица окружали его со всех сторон — черные, смуглые, желтые, белые лица. «Тогда отхватим еще один палец, теперь на левой, мы добрые, вот, полюбуйся. И давай, выкладывай все. Сейчас прижжем обрубки, кровь остановим, мы тя жилеем. Говори же, не таись, мы те добра желаем». Он кричал. Ему заткнули рот тряпкой. «Могли бы в дерьме ее вымазать, но мы тя жилеем. Могли бы челюсть сломать, но не сломали, мы тя жилеем. Сейчас выбьем тебе один зуб». А потом они сказали: «Не станешь говорить — мы тя в Море бросим. Мы слуги Посейдона». И тогда он заговорил: «Меня зовут Одиссей. Я родом с Итаки. Я был в Трое с царем царей Агамемноном, мы победили троянцев и учинили там разгром. Я убил Астианакса, я, а может, не я, а кто-то другой из нас, это было нетрудно, он был легкий как пушинка, мы кинули его через стену, а потом я, а может, кто-то другой спустился вниз, схватил его за ногу и размозжил ему голову о мостовую, это было нетрудно, он был не тяжелей пушинки. Я долго странствовал, возвращаясь домой, теперь я в ваших руках, Боги, Люди, а золото в глотке у Моря, во чреве Посейдона, оно пошло ко дну вместе с нашими кораблями, золота больше нет». «Ладно, бросим тя в Море, мы слуги Посейдона», — сказали они. «Нет, нет, нет, — закричал он, — я сделаю все, что вы хотите, скажу все, что вы хотите, только не бросайте меня в Море!..»

— …только не в море, нет, нет, нет, — стонал его рот, бормотал его распухший, отравленный солью язык.

Он проснулся, его знобило. Глаза жгло, они почти совсем заплыли, болело у него все. Был вечер, закатное солнце еще горело на отвесной скале по ту сторону реки. Ревели береговые буруны, он слышал голос моря, пенистые ручейки струились в гальке, на которой он лежал. Я лежу на земле, думал он, на суше.

Спасательный пояс стягивал тело. Он сел и попытался развязать узлы. Долго возился с ними, прежде чем ему удалось снять ремень. Тяжело отдуваясь, повалился на спину — отдохнуть. Но ему было холодно. Если я буду долго так лежать, я простыну. Он сел, потом встал, держа в руке пояс. Шатаясь, побрел вдоль реки туда, где росли деревья. Здесь берега были выше, дальше в излучине виднелся какой-то причал, а может, мостки для стирки или что-то в этом роде. Люди, подумал он, здесь живут люди.

Он бросил пояс в воду, пояс увлекло прочь, туда, где ревели буруны. «Покрывало морской девы», — говорил кто-то. Он не мог только вспомнить кто. Но кто-то говорил. Хороший был пояс, подумал он деловито. Очень хороший. Если его будет носить по морю, может, он попадется тому, у кого в нем нужда. А может, его выкинет на берег, где в нем нужда. Что до меня, я уже больше не в море. Я на суше, я стою на земле. Я живой человек на земле.

Он, шатаясь, побрел между, деревьями. Под ногами, под пальцами босых ног, шуршали сухие листья. Он лег на спину под огромным деревом. Саднящими руками подгреб к себе листья, накидал их на себя, засыпал себя ими. Он окутал себя листвой, погрузился в нее, почувствовал, как она согревает его своим теплом. Я человек, лежащий в тепле на земле. Я человек вдали от моря. Я живу.

Глава шестнадцатая. В ПИЛОСЕ

Молодой человек, отплыв на корабле как груз, очень долго и чувствовал себя грузом. Когда отчалили от берега и напряжение первых минут улеглось, все пошло своим чередом. Едва обогнули южную оконечность родного острова, паруса наполнил северо-западный ветер. Спутники Телемаха были радостно возбуждены отчасти потому, что им удалось провести женихов — Партию Прогресса, отчасти потому, что пуститься в плавание тайком само по себе было великим приключением: настроенные особенно романтически даже сравнивали этот поход с героическим походом в Илион, с военным походом их отцов и дедов в те времена, когда сами они были детьми или вообще еще не появились на свет. Сын Супруги, потомок Долгоотсутствующего, намекнул, что намерен навестить не только Нестора Трифильского, троеродного повелителя [59], истинного вождя в союзе песчаного Пилоса с Ареной, Трионом, Эпи, Кипарисом, Амфигенией и Гелосом [60]; быть может, он отправится дальше — к Менелаю в Лакедемон, и, как знать, может быть, даже на Крит. У Сына вдруг оказалось множество друзей. Тафиец Ментес, со спины похожий на Ментора, но лицом гораздо его моложе, во время пребывания своего на Итаке развел усиленную пропаганду в пользу Наследника. (Сам он появился на берегу в последнюю минуту и пожелал плыть на корабле Телемаха, его собственный корабль нагонит-де их в пути.) Друзья ограждали Телемаха, как щит, как поручни; всего на корабле было двадцать два человека. Он был их товарищем, однако, вспоминая о двенадцати амфорах с вином, о мясе, хлебе, муке и меде, которыми его снабдила старуха Эвриклея, он чувствовал себя их господином и богачом. Его корабль и в самом деле был настоящей плавучей кладовой, корабль знатного, хотя и, увы, временно лишенного отца юноши, а вокруг витал дух свободы, молодости и странствий.