Бета Семь при ближайшем рассмотрении - Юрьев Зиновий Юрьевич. Страница 39

У самого входа тоже валялись камни, но дальше идти было легко. «Сделаю десяток-другой шагов; пока еще видно, что под ногами, и вернусь», – сказал себе Густов.

Спуск был пологим, пол ровным, стены, насколько он мог различить в свете, еще проникавшем сюда, гладкими. Он шел маленькими шажками, нащупывая перед собой дорогу. Стало уже почти совсем темно, нужно было поворачивать в третий раз за эту прогулку, но как раз в этот момент стены вдруг вспыхнули ровным неярким светом. Ламп не было, свет рождался в глубине самих стен, точно так же, как в круглой камере, из которой он удрал.

Свет заставил его замереть. «Кто зажег его?» – подумал он. Кто-то, кто увидел его. Туннель уходил вниз и поворачивал в сторону. Свет сочился из стен, они словно исчезали в нем, и Густову почудилось, что он в гигантском аквариуме. Теперь он не боялся, что ступит в пустоту, провалится в какой-нибудь колодец. Зато ему казалось, что кто-то, кто зажег эти стены, пристально следит за ним. Он почти физически ощущал чье-то присутствие.

– Надо вернуться, надо вернуться, дурак, – громко сказал он, и слабое эхо повторило: «…ак, ак…»

Он прошел несколько десятков шагов до поворота и замер, неожиданно пораженный простой мыслью: если он пойдет и дальше по этому подземному лабиринту и свет вдруг погаснет, сможет ли он выбраться, на поверхность? Нет, проход был прямым, и слово «лабиринт» он употребил скорее для красоты.

Проход расширился, он вошел в зал и замер. Перед ним стояли какие-то контейнеры с прозрачными крышками. Он подошел к ближайшему, заглянул в него и непроизвольно отшатнулся: из-под прозрачной крышки на него глядело нелепое существо, лежавшее на спине. У него была вытянутая голова с двумя парами глаз, небольшим клювом на месте носа и длинной щелью рта. Существо было голое. По обе стороны туловища аккуратно вытянулись две руки. Третья, росшая из груди, была короче и лежала на животе. Но Густов смотрел на глаза. Они были открыты и, казалось, следили за ним. Он сделал шаг в сторону, покачал головой. Трехрукий не реагировал. Конечно, он не был живым, но даже в его неподвижности ему вдруг почудился немой укор: «Зачем ты пришел сюда?..»

Он почти не испытывал страха. «Наверное, – подумал он, – для страха тоже нужна точка отсчета. Вот здесь спокойно и безопасно, а дальше начинается минное поле». На этой чертовой планете неясно было, где этот островок безопасности и есть ли он вообще. И хотя его не покидало ощущение, что кто-то включил свет в стенах, следит за ним, этот некто не казался страшнее, чем все остальное.

«Мумия, – подумал было Густов, но тут же поправил себя: – Нет, не мумия. Мумии высохшие, а у клювастого кожа гладкая, без еди­ной морщинки». Он подошел к другому саркофагу – еще один трех­ру­кий. В каждом саркофаге лежали нагие трехрукие существа.

Он вдруг вспомнил аппараты для гипотермического сна на боль­ших космолетах, «берлоги» – на жаргоне космо­навтов. Нет, и эта ана­ло­гия не подходила. В берлогах лежали живые люди. Пусть по­гру­жен­ные в глубочайший сон, в холод, который почти полностью оста­нав­ли­вал все физиологические процессы, но живые, разные. Это же напо­ми­на­ло скорее фабрику. Фабрику кукол.

Он осторожно прикоснулся к контейнеру. Да, похоже, он был прав, никакого холода под прозрачным колпаком не чувствовалось. При лю­бой теплоизоляции на внутренней поверхности колпака намерзало бы дыхание, если трехрукие пусть замедленно, но хоть как-то дышали.

Он еще раз осторожно качнул контейнер. Саркофаг, казалось, ви­сел в каком-то поле. Он легко поддался, но, качнувшись, принял преж­нее положение. Фабрика кукол.

Ему вдруг почудилось, что свет начал гаснуть, и он стремглав бро­сился по туннелю. Какое счастье, что это был не лабиринт и ему не нуж­но было думать о том, куда бежать. Сердце колотилось. Эхо шагов ме­талось между стенами. Наконец-то! Он увидел небо. Чужое желтое небо казалось родным. Стены погасли, но он уже видел естественный свет. Что значит древние инстинкты. Только что ему казалось, что боять­ся нечего, но стоило ему подумать, что сейчас он окажется в темноте, как ноги сами вынесли его к выходу.

Когда он выбрался на поверхность, первое, что он увидел, была ящерица. Она внимательно смотрела на Густова и вдруг подпрыгнула. На лбу Густова высыхала испарина. «Спокойно, спокойно, Володя, – подумал он. – Ну, фабрика кукол, ну, прыгающие ящерицы, никаких оснований для паники. Пора домой, Утренний Ветер будет беспокоиться».

8

Четыреста одиннадцатый увидел пришельцев, когда торопился на проверочную станцию. Они шли, разговаривая друг с другом. Он сразу понял, что они обмениваются информацией, потому что щели на их головах открывались и закрывались. Точно так же, как у третьего пришельца, когда он был тогда ночью в его загончике.

Стражников видно не было. Они шли неторопливо, иногда останавливались, и Четыреста одиннадцатый понял, что они не убежали, что они идут, не боясь страж­ников. Значит, их освободили.

Это была важная информация. Нужно было сообразить, как ее использовать. Хорошо, если к нему придет лазутчик от дефов. Дефы должны знать, что пришельцы на свободе. Может быть, они попытаются вывести их из города. Это было бы замечательно. Пусть Мозг, великий, несравненный Мозг попрыгал бы, узнав, что пришельцев больше в городе нет.

Сегодня был хороший день. Он подозвал Шестьдесят восьмого. Двадцать второго и остальных кирдов, работавших на проверочной станции.

– Кирды, – сказал он, – наш Творец, да будет славно его имя, приказал мне быть вашим начальником.

– Что такое начальник? – спросил Девяносто девятый. На его голове не было ни царапинки, и Четыреста одиннадцатый подумал, что его, должно быть, только недавно собрали.

– Начальник, – объяснил он, – это тот, кто дает приказы.

– Приказы дает Творец, – недоверчиво сказал Девяносто девятый.

– Конечно, приказы исходят из Источника всей мудрости. Вот он и приказал МР – следить за вами, за вашей работой. Отныне вы будете выполнять мои приказы. Понятно?

– А как же приказы Творца?

– Его приказы самые главные. Когда вы не выполняете его приказы, вы будете подчиняться мне.

– Но тогда… – начал было Девяносто девятый, но Четыреста одиннадцатый оборвал его:

– Тогда ты сунешь свою голову, в которой слишком много глупых вопросов, в пасть пресса. Теперь ты понял, кирд?

Кирды угрюмо молчали, и Четыреста одиннадцатый подумал, что этот новенький, без единой царапины. Девяносто девятый ему нравится. Потом, потом он подумает, что с ним сделать. Может быть, даже заменить ему голову…

Сегодня был хороший день. Он взял со склада три новых головы, сказал, что хочет их как следует проверить, а то поставишь и не знаешь что.

Кирд, работавший на складе, молча вынес ему головы.

– Что-то многовато развелось ныне дефов, – сказал Четыреста одиннадцатый и внимательно посмотрел на кладовщика. Тот промолчал, и он добавил: – Чего молчишь? Или ты так не считаешь?

Когда он их всех выстроил, этот кладовщик, Шестьсот пятьдесят шестой, даже не смотрел на него. Стоит, как будто его ничто не касается. И о нем нужно будет подумать.

– Отныне, – сказал он, – вы будете работать не так, как раньше. В городе появляется слишком много дефов. Наши тестеры слишком грубы и плохо отрегулированы. Мы проверяем кирда, тестер регистрирует сбой, и мы тут же суем голову под пресс, как будто имеем дело со старым дефом. Надо различать злонамеренных дефов, врагов Творца и порядка, и вполне законопослушных кирдов, страдающих от небольших сбоев…

«Наде заранее оправдать копание в головах», – думал Четыреста одиннадцатый, держа речь перед подчиненными. Они стояли молча, и нельзя было понять по их виду, слушают они его или впали в оцепенение. Жалкие машины! Но они же не виноваты. Машина не может быть виновата, что она машина, что она часть системы. Но он… Не нужно жалеть их. Жалость расслабляет. Нужно ненавидеть.