Иск - Юрьев Зиновий Юрьевич. Страница 20

Не нам завидовать миллионам и миллиардам узников, кого слепая эволюция заточила в хрупкие клетки-тела, кого на каждом метре их жизненного пути подстерегают в засадах болезни, старость, смерть.

Мы вырвались из биологического плена, из кошмарного и безысходного плена обычной белковой жизни. Нас не подстерегают больше болезни, и страх неизбежной смерти больше не держит наши души на якоре отчаяния. Мы свободны и бессмертны, и ничто ныне не мешает нам воспарить в высоты, недоступные смертным. Или доступные лишь избранным. Тем, кто мощью духа и интеллекта умел заставить себя на мгновение подняться над тщетой бытия.

Фонд Калеба Людвига дал нам не просто тела, стоящие каждое по миллиону. Тела, дающие нам возможность двигаться с такой же, если не большей, ловкостью, чем в той жизни. Фонд дал свободу нашему духу, и наш долг — научиться пользоваться этой свободой. О друзья мои, я знаю, как страшится человек свободы. Только на словах жаждет он ее. Потому что свобода — это прежде всего ответственность, тяжесть выбора, мучительная необходимость самому прокладывать курс в безбрежном море свободы. Мы свободны, и мы должны научиться преодолевать в себе подсознательный страх этой свободы. О, я вижу с трудом сдерживаемые саркастические улыбки на некоторых лицах: хороша свобода, если мы живем в охраняемом лагере, если жизнь наша регулируется и направляется советом!

Друзья мои, и я почувствовал бы всю убийственную иронию своих слов, если бы не знал, что Ритрит лишь временное наше пристанище. Пока общество не привыкнет к идее исков — этих провозвестников новой жизни. Потом, когда мы выйдем отсюда, нам будет нелегко. Карьера пророка никогда не была особенно спокойной и комфортабельной. Не один из нас будет забросан камнями, если пользоваться библейским выражением, а может быть, и вполне будничным. Что делать, те, кто непохож, всегда вызывают страх, подозрение и ненависть у невежественной толпы. Мы будем проходить по улицам, и мальчишки будут улюлюкать нам вслед, мужчины будут грозить кулаками, а женщины — отплевываться: тьфу, тьфу, тьфу, вот они, бессмертные иски, будь они прокляты…

И неважно, что мы будем смиренны и будем обращать к ним слова любви. Все равно инстинктивная ненависть долго будет лежать между нами и ними и непроходимым рвом.

Но пионеры все равно должны идти вперед. Иски — это не механические монстры, которых показывают на ярмарках, не жалкие уродцы, при виде которых матери инстинктивно прижимают к себе детей. Мы — пионеры новой, более высокой цивилизации. Цивилизации, которая будет свободна от страха смерти, от жалкой старости, от болезней. И освобожденный дух наш подымется к высотам, о которых всегда мечтали лучшие люди.

Я думаю о покойном Калебе Людвиге. Я часто задаю себе вопрос: понимал ли он всю грандиозность задачи, которую он поставил перед своим фондом? И инстинктивно чувствую, что да, понимал. Иначе он не торопился бы так, создавая Ритрит и создавая нас. Да, да, создавая, ибо это его волей, его упорством и его деньгами живы мы все сегодня…

Я шел рядом с Тони и думал о том, как совместить пьянящие слова красноречивого Антуана Куни и водянистый страх в глазах профессора Трампелла, который выносил заведомо ложный смертный приговор ни в чем неповинному человеку. О, Куни был неглуп! Постепенно, исподволь заряжал он нас гордыней, почти религией. Он внушал нам сознание избранности, а сознание это — опасная штука. Оно как болезнь, от которой трудно избавиться. Можно сто раз произносить заклинания о равенстве и братстве, но что-то внутри нас, некая потайная гордыня всегда с жадностью ухватывается за привилегию избранности. За право смотреть на других с жалостью и презрением. О, людям не приходится долго искать, что бы такое возненавидеть в ближнем: католики косятся на протестантов, протестанты издеваются над католиками; атеисты презирают верующих, верующие — атеистов; богатые смотрят сверху вниз на презренные армии нищих, нищие уговаривают себя, что презирают богатство. Да что люди! Даже собаки играют в ту же игру. Каким взглядом окидывает на улице аристократический дог безродную собачонку…

И если бы не фокусы памяти моего друга Тони Баушера, подсунувшей ему коротенькое воспоминание о бегущем по снегу человеке, кто знает, что бы мы чувствовали сегодня. Может быть, мы бы аплодировали Антуану Куни, возносили хвалу покойному истребителю лесов Калебу Людвигу и стояли восторженно на коленях перед советом директоров фонда и смотрели сверху вниз на простых смертных. Смертных в прямом смысле.

Но у нас была защита против гипноза проповедника, как бы ловко он ни жонглировал соблазнительными словами: бег Тони Баушера на перебитых ногах и чужой металлический штифт в моей якобы руке.

Может быть, тела исков — это действительно шаг вперед к какой-то новой цивилизации. Но я не верю в цивилизацию, которая начинается с воровства и обмана. А нас обманули, одурачили и обокрали. Пусть вместо украденного нам дали даже нечто более ценное — все равно это была кража.

Мы шли по южной оконечности Ритрита, где было меньше всего шансов встретить кого-нибудь. Небо выцвело от зноя, ветер закручивал в пустыне легкие песчаные смерчики, но меня меньше всего интересовал пейзаж.

— Твоя память не подвела тебя, друг Тони, — тихонько сказал я. Тони вздрогнул и бросил на меня быстрый взгляд.

— Ты что-нибудь узнал?

— Да, небольшой пустячок. У меня не было никакого рака легкого и никаких метастазов.

— Не может быть, — пробормотал Тони, — а как же история болезни, анализы…

— Удивительные мы существа, — невесело рассмеялся я. — Ты твердо веришь в свои якобы перебитые ноги, но цепляешься за какие-то истории болезней, когда речь заходит о других. Но в отличие от тебя я полагаюсь не на память. В отличие от тебя я знаю. — Слово «знаю» я произнес с таким убеждением, что Тони вздрогнул и посмотрел на меня.

— Что значит «знаю»? Как ты можешь знать?

Я коротко рассказал ему обо всем. Я был уверен, что он обрадуется. Наконец-то. Наконец-то он перестанет сомневаться. Он приобретет уверенность. Он пожмет мне руку и скажет: «Спасибо, Ник. Ты развеял все мои сомнения». Мне казалось, что он тут же взорвется, задаст мне тысячу вопросов, начнет строить планы каких-то действий. Но он шел молча, опустив голову на грудь.

— Знаешь, Ник, — вдруг задумчиво сказал он, — я, конечно, благодарен тебе за откровенность. За то, что ты подтвердил то, в чем я был почти уверен. Но я ловлю себя на мысли, что я не рад этому.

— Почему, Тони? — спросил я, хотя мог бы и не спрашивать. Я уже догадывался, что он ответит мне. Хотя бы потому, что и сам переживал нечто подобное.

— Пока я полагался только на свою память, всегда оставалась лазейка, что это галлюцинация, фантом. И я не мог ничего делать. Нет, не то… Я не мог заставить себя идти на страшный риск только из-за того, что могло оказаться лишь иллюзией. А златоуст Куни прав: ловишь себя на том, что уже чувствуешь себя избранником. И жизнь спокойна. И страсти обходят Ритрит где-то стороной, и суета. И маленькая лаборатория уютна. И полусумасшедшая Рут Дойчер забавна. И кто знает, может быть, мне это действительно примерещилось, этот бег по заснеженному полю? Тем более здесь, в этой жаркой каменистой пустыне, даже снежинку себе трудно представить, не то что заснеженное поле.

И вдруг приходишь ты и говоришь, что это все-таки не иллюзия, не фокусы памяти. Ты представляешь доказательства, что это правда. Потому что, если ты был здоров и у тебя обманом украли тело, нет ни малейших сомнений, что то же самое произошло и со мной. Металлический штифт в твоей томограмме и мое занесенное снегом поле дополняют друг друга. Они уже не оставляют места для сомнений, как бы подсознательно ни цепляться за них.

И что теперь? Страсти уже не обходят Ритрит стороной. Я был центре тайфуна. Трудно чувствовать себя избранником, которого не избирали, а похитили, нагло выкрали средь бела дня. И лаборатория перестает быть уютной. И кто знает, может быть, рыжая Дойчер вовсе не забавна и не безумна, а шепчет то, чего нельзя не видеть. И что видел исчезнувший без следа Сесиль Стром… И нужно разрушать только что построенный уютный мирок, который так трудно было обживать. Нужно воевать с собой, со своей инерцией. Потому что мы уже набрали здесь определенный момент инерции… Знаешь, последние годы у меня были довольно скверные отношения с женой. Нет, пожалуй, даже не скверные. Мы просто постепенно и постоянно отходили друг от друга. Теория дрейфующих материков. Пока вдруг не поняли, что вовсе не нужны друг другу. И тем не менее мы не разъединились.