Рука Кассандры - Юрьев Зиновий Юрьевич. Страница 17

Одиссей встал и обвел глазами вождей. Агамемнон примостился на скамье, поджав под себя одну ногу, и угрюмо вырывал из ушей волоски, которые росли на них седыми пучками. У Менелая, как всегда, был вид обиженного старого бородатого ребенка. Казалось, вот-вот он захнычет. Юный сын Ахиллеса Неоптолем выпячивал грудь, как петушок, а старик Нестор беспрерывно кивал головой, не то отвечая своим мыслям, не то от старости. На его светлом плаще темнели жирные пятна — старик ел жадно и неопрятно. Синон, ставший после смерти Паламеда базилевсом эвбейцев, смотрел на него преданно и ожидающе. «Это хорошо, — подумал Одиссей. — Все получится».

— Говори, — хмуро приказал Агамемнон. — Ты просил собрать вождей, мы слушаем тебя.

— Храбрые вожди, — медленно начал Одиссей и подумал: «Надо поторжественнее». — Бесстрашные и мудрые герои, чьи слова и дела войдут в века! Вот уже десять лет, как мы стоим у стен проклятого Илиона…

— Это мы знаем без тебя, — буркнул Агамемнон и закашлял. Кашель мучил его уже несколько дней, и он зябко кутался в косматый длинный плащ.

— Ты прав, о любимец богов, — быстро ответил Одиссей. — К сожалению, все мы слишком хорошо знаем, что стоили нам эти десять лет. Нет среди нас благородного Патрокла, могучего Ахиллеса и гиганта Аякса, сотни воинов окропили сухую землю Троады своей кровью, а город все стоит…

— Это мы знаем без тебя, — снова сказал Агамемнон. Ему было холодно, хотелось лечь, накрыться с головой овчиной и опять погрузиться в дремоту, из которой его вырвал Эврибат, горбатый глашатай Одиссея.

Старец Нестор по-прежнему кивал головой, а Неоптолем напрягал плечи, стараясь, чтобы все заметили, какие у него мускулы.

— … Поэтому я предлагаю вам план, цари, с помощью которого мы возьмем священную Трою.

— Говори, и побыстрее, — простонал Агамемнон. — Я болен, я хочу лечь.

— Слушаю, о храбрый царь аргивян! Вот мой план: все вы знаете искусного мастера Эпея. Человек он, может быть, не великой силы и храбрости, но мудр руками, и Гефест научил его множеству ремесел. Я предлагаю, чтобы Эпей построил огромного деревянного коня, пустого внутри. В коня войдут десять — двенадцать человек — храбрейших воинов. Наше войско сделает вид, что снимает осаду, а на самом же деле укроется на острове Тенед. Конь же останется на берегу. Троянцы, увидев, что берег Геллеспонта опустел, выйдут из-за стен, найдут коня и втащат его в город…

Нестор перестал кивать седой головой и посмотрел на Одиссея, а Агамемнон пожал плечами:

— Тебя часто называют хитроумным, о Лаэртид, но, по-моему, это преувеличение. Почему троянцы не захотят посмотреть, что внутри деревянного чудовища, и почему они должны втащить коня в город?

— Потому что на коне будет написано, что это дар Афине Палладе, а раб, якобы случайно удравший из нашего лагеря, расскажет, что в коне спрятан палладий, и обладатели его становятся непобедимыми.

Старец Нестор снова закивал головой, а Менелай спросил плаксиво:

— А кто же спрячется в коне?

— Я уже сказал, человек десять-двенадцать храбрейших воинов, — Одиссей заметил, с каким восхищением смотрит на него Синон, эвбеец, — и, конечно, я сам.

Синон даже приподнялся со скамьи, улыбаясь Одиссею, а Неоптолем нахмурился.

— Хорошо, — устало сказал Агамемнон. — Пусть Эпей строит… Мы испробовали все, испробуем и твою выдумку, хотя все это чушь…

В шатер неожиданно проскользнул горбун Эврибат, глашатай Одиссея. Он приподнялся на цыпочках, приложил губы к уху хозяина и что-то быстро зашептал.

— Не может быть, — глухо сказал Одиссей. — Не может этого быть, горбун! — Но Эврибат продолжал шептать, и Одиссей сжал кулаки.

— Вот, царь, — теперь уже громко сказал горбун и торжественно протянул Одиссею небольшую кожаную сумку.

Царь Итаки брезгливо раскрыл ее, словно сумка была нечистой, и достал оттуда записку, сложенную вчетверо, развернул, скользнул по ней глазами и хрипло сказал:

— Царь Агамемнон, измена!

— Что ты говоришь, Лаэртид? Какая измена? То конь, то измена, покоя от тебя нет.

— Среди нас троянский шпион!

— Кто он? — крикнуло сразу несколько человек.

— Синон, эвбеец! — Одиссей вытянул правую руку и показал на черноволосого широкоплечего мужчину лет тридцати, который несмело улыбался.

— Ты шутишь, царь Одиссей, — робко сказал он.

— Шучу? — крикнул Одиссей. — Хороши шутки! Ты предатель, Синон, как и Паламед, ты за золото решил предать нас всех, ехидна! Будь ты проклят, пусть будут прокляты братья твои, и сестры, и все дети твои!

— Одиссей, царь Итаки! — взмолился Синон, лицо которого побледнело, а руки задрожали. — Что ты говоришь, ты же знаешь, что я чист в делах и помыслах перед людьми и небом. Клянусь Зевсом!

— Мне тяжело, — глухо сказал Одиссей и вытер тыльной стороной руки глаза. — Я считал тебя своим другом, Синон, но, видно, вы, эвбейцы, так уж устроены, что не можете не предавать. Ты пошел по пути Паламеда. Прочти, Агамемнон.

Одиссей протянул записку, и Агамемнон, медленно шевеля губами, с трудом прочел:

— "Посылаем тебе в оплату десятую часть таланта золотом и ждем от тебя дальнейших сведений. Будь осторожен. О.". Что такое "О"?

— Ольвид, начальник стражи царя Приама, — как-то устало и отрешенно ответил Одиссей.

— А вот и золото, — сказал Агамемнон, запуская руку в сумку.

— Но это же все ложь, поклеп! — закричал Синон, падая на колени. — Люди, лю-юди, это ложь, чудовищный обман, ошибка, страшная ошибка…

— Нет, Синон, не ошибка. Эврибат случайно заметил, как к тебе в шатер только что прокрался незнакомец с этой вот сумкой в руках и через мгновение вышел обратно уже без сумки. Эврибат бросился за ним, но тот убежал.

Синон, стоя на коленях, поворачивал голову то к Агамемнону, то к Менелаю, умоляюще смотрел на старика Нестора. Но все хмуро отводили взгляд. Незримая черта уже разделяла их. Перед ними был человек, судьба которого была прочитана, и как всякий человек, чья судьба становится известна окружающим, он вызывал в них одновременно чувство жадного любопытства, брезгливой жалости и презрения. Только что он был одним из них, ходил среди них, смеялся вместе с ними, пил вино. Теперь он стоял на коленях и неуклюже протягивал к ним жилистые смуглые руки. Хитон его обнажал шею, на которой виднелся фиолетово-багровый шрам, след троянского копья.